Пожарная застава квартала Одэнматё - Дмитрий Богуцкий

зигзагом лежал за его спиной на темном полированном полу, напоминая, что за столом не человек сидит. Совсем не человек.

— То, что вы записываете, может уничтожить мой мир целиком, без остатка, — охваченный священным трепетом, произнес настоятель. — Я уже никогда не смогу быть прежним, а вы… Вы же можете отряхнуть прах этого мира со своих ног и забыть о нас?

Дракон, отставив кисть, внимательно посмотрел на настоятеля, и тот задрожал, почувствовав себя съедобной беззаботной пичугой на ветке.

— Нет, — ответил дракон. — Это было бы непочтительно.

— Это же было так давно...

— Это не важно.

— Он много значил для вас? Он был вам вместо отца?

— Змеи не знают своих родителей, — ответил дракон, опуская глаза и начиная новый столбик скорописи. — Но ученики знают своих учителей.

Жаркие дни сменялись еще более жаркими. Наконец как-то ночью, когда стало не так душно, я решил проверить некоторые свои подозрения.

— Тайбэй! Ты принес бочонок?

— Принес, великий господин, а как же. Стянул из трапезной — был и я когда-то вором. В прошлой жизни. Только я раскаялся! И не говорите никому — господин настоятель будут гневаться, если поймают ловкого Тайбэя.

— Давай сакэ сюда, ловкий Тайбэй. И иди спать.

— Та я это… Вполне могу подсобить.

— Спать иди, я сказал.

Этот слабоумный, бормоча под нос, — спорил за власть над языком с какой-то из своих предыдущих сущностей, — побрел к себе, на этаж ниже. Когда он там улегся и наконец успокоился, я взял бочонок с плюхающимся содержимым под мышку и неслышно спустился с башни вниз, в трапезную. Отодвинул занавес, поставил бочонок, принес свечу на поставце, поставил пред молчаливыми доспехами. Пламя заиграло на полированной кирасе.

Я сел, ударом пальца пробил бочонок и налил себе в самую огромную чашу, которую тут нашел, — из них вроде собак кормили, — деревянную, обкусанную по краям.

Налил и выпил.

Потом следующую. И еще. Человек уже загнулся бы. А для меня мир только сонно зашевелился.

Я сидел и отвлеченно созерцал древние доспехи. Завораживающая все-таки вещь.

Поле десятой чаши, когда уже и стол бы в голос заговорил, и сосны петь начали, наконец чего-то я добился. Он был тут. Едва ощутимо, как колеблющаяся тень паутины в свете гаснущего фонаря.

— Я так и знал, что ты еще здесь.

— Это ты, змей...

— Это я.

— Давно ни с кем не говорил. Твой укус остался в моей памяти.

— В моей тоже. Я тебя почти не улавливаю. Где ты? — спросил я.

— Я далеко. Меня почти нет. Я тут, я везде.

— Чтобы понять тебя ясно, я, видимо, слишком мало выпил.

— Ха... Ты пил достаточно. Я здесь. Я везде. Я в тебе.

— Это как? — спросил я, наполняя чашу вновь.

— Я дал им то, чего жаждал сам. Иллюзию вечного сна. Секрет напитка, сшибающего с ног и оставляющего бездыханным. Я там. Я в сакэ. Меня пьют, со мной падают без памяти, бьют жен и детей. Со мной трещит голова поутру.

— Ну, это я переварю. Пью за тебя, — поднял я чашу в его честь. Все-таки он был когда-то великим человеком, если даже его тень еще способна так влиять на мироустройство.

— Я долго ждал, — прошептал неслышный ветер в доспехах. — Так долго, что забыл зачем. Хотел, чтобы ты вернулся. Хотел убить тебя сам, но теперь мне все равно.

— Это ты взбаламутил смену сезонов в здешнем болотце? — спросил я.

— Они молили об урожае… Все ради сакэ. Все ради забвения.

— Понятно.

Даже древний император, заключенный в доспехах, нуждался в успокоении и почитании, дабы утолить свой мятущийся дух. В ответ на почитание древний алхимик дал селянам секрет этого вышибающего дух напитка — а недалекий настоятель решил, что придумал его сам. Жидкое беспамятство, нирвана на час. Древний почтенный дух растекался с напитком по телам и душам. И направлял дождевые облака. А край процветал. До недавнего времени.

А теперь пришла расплата. Естественно, что так основательно нарушенный баланс начал возвращаться — в виде этой затяжной сухой осени.

— Не хочешь выпить со мной? — спросил я, выливая остатки из бочонка в свою ведерную чашу.

— Тысяча лет прошла, я давно ничего не хочу. Оставь меня, змей сомнений.

— Покойся с миром.

И с тем я осушил последнюю чашу.

...Утром зверски болела голова. Месть императора-призрака меня все-таки настигла. Он словно проломил мне голову еще раз. Надо было все же лишнее отрыгнуть. Так плохо мне тыщу лет не было.

Я завершил новый список Девяносто Девяти Потерянных сутр в конце лета.

Осталась только одна. Сотая сутра. Последняя.

Вот только я не знал, что написать. Она осталась где-то там, в прошлом, тысячу линек назад, на сброшенной змеиной коже, в норе на дне озера.

Если остальные сутры старый мудрец читал мне вслух зимними ночами — и не раз, то эту, единственную, я знал только как прикосновения умирающего к коже. Я не мог ее помнить. Я ее не слышал, я ее не читал.

А тем временем потрясенный прочитанным Сонсин обрил голову, надел шафрановую рясу и строго блюл устав и все обязанности. Изгнал все излишества из своей жизни. Сложил их в огромную кучу во дворе и сжег дотла. Загонял своих монахов по жаре до потери чувств. Стал образцовым настоятелем образцового храма.

Каждый день он подымался ко мне, шлепая непривычно босыми ногами по деревянным ступеням, зверем пожирал все написанное. И не скажешь теперь, что только вот был вполне светский человек, загибающийся от тоски вдали от блистательного киотоского двора. Он оставил даже свои ежедневные занятия с копьем и читал новые сутры залпом, как истовый ценитель читает литературный шедевр, как пьют в засуху глоток свежей воды.

Он уже видел себя великим адептом, вернувшим миру несравненную духовную жемчужину, и видел свое блистательное возвращение ко двору в новом качестве светоча потерянного знания.

А я не знал, как окончить этот труд. Печально я взирал на застывающую тушь, осознавая свои пределы.

И это угнетало меня самого. Это бесило. Хотелось разрушить все вокруг до основания и залечь спать еще на тысячу лет, не меньше.

Внизу бормотал Тайбэй, то хрюкал, то стрекотал. Я так и видел, как перекошенное колесо Сансары в его душе бесполезно вращалось, пытаясь втиснуть