Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский

известна. Суждение о работах этого рода неверно и случайно. Нам не хватало материала для скульптуры, начиная с прекрасных образцов и кончая камнями и металлами, в которых отливается идеал. Поэтому Тит остался со своей мечтой о группе Геркулеса со львом, моделируя громадный торс, поправляя зверя и старательно пряча этот образец, как единственную свою работу, чего-нибудь стоющую, по его мнению.

Его жизнь была особенной тайной; никто не понимал, на какие средства он живет, как при скромном образе жизни, при доходах, едва достаточных для необходимых расходов, источник которых к тому же оставался неизвестным, он никогда не застонал, никогда не гонялся за работой, которая бы ему не улыбалась какой-нибудь излюбленной мыслью, своей целью или духовным значением. Мручкевич, Перли и тому подобные художники голову ломали, придумывая, на какие средства он живет; делали самые дикие предположения.

Ложь часто выглядит правдивее самой истины.

Мамонич, весело попивая молоко и кушая свою булку или черный хлеб, запершись у себя в комнате, выстругивал из липы фигуры, выливал из гипса статуэтки, которые бедные мальчишки разносили по городу, а иногда и дальше, по провинции. Наконец, резал на серебре, давал рисунки ремесленникам и, таким образом, зарабатывал с трудом, но весело, на свое нищенское существование. Когда ему хватало денег уплатить за комнату, хлеб, молоко, ему было достаточно. Он шел на прогулки наслаждаться природой, погружался в думы, проходя городскими улицами, а иногда взаперти лепил из глины статуэтку, которую потом ставил куда-нибудь в угол.

Он вовсе не избегал общества, зная, что в самом скучном из них человек может еще чем-нибудь воспользоваться: психолог какой-нибудь душевной чертой, живописец выражением лица, скульптор благодарной линией или удачным движением. Иронический, но не злобный Мамонич смеялся, так сказать, от сердца. Его остроумие не было холодным французским стилетом, который впивается в сердце, но веселой польской шуткой. Сердце его не было настолько холодным, бесчувственным, чтобы он ни разу в жизни не задрожал, глядя в глаза женщине! Но сказав самому себе, что художник не должен жениться, он избегал прекрасных глаз, рассказывая всегда легенду о святом Мартиниане. Он даже иногда вздыхал над своим одиночеством, особенно когда волосы стали седеть, над тем, что другие зовут утраченной молодостью, а вернее над Яном и его семьей, которую уже считал своей; но этот вздох заканчивался утешительным:

— Если страдаю, то по крайней мере один.

Все-таки, чувствуя потребность заполнить чем-нибудь сердце, он взял потом на воспитание и обучение мальчика сироту, сынка Батрани. Это был бедный, заброшенный ребенок; протягивая ему руку, Тит раньше задумался, долго соображал, будет ли эта частица науки, которую можно ему дать, добром для него? Наконец, взяла верх потребность привязанности к кому-нибудь, и он взял ребенка к себе. Его подкупила необыкновенная красота мальчика, который походил на маленького Вакха, остроумие и способности ко всему. Он привязался к нему, стал учить, и остальную часть жизни плакал над воспитанником. Он в нем разочаровался. Работал, чтобы дать ему воспитание, удовлетворить потребности и даже дать удобства, а получил за это неблагодарность.

Кто знает, не окончательное ли бегство воспитанника, который, обокрав его, исчез из Вильно, приблизило его кончину, так как вскоре после этого он умер, спокойный, почти веселый, но с болезненной сердечной раной. В его комнате, где он умирал на покрытой соломой кровати, хозяин нашел глиняного льва громадных размеров, с дюжину статуэток, несколько начатых липовых фигур, много поломанных бюстов, кувшин без ручки, стол, столик, в углу большую кучу разведенной глины, какой-то камень, несколько обделанный, и старый плащ, служивший ему одеялом. Остальные вещи взял воспитанник.

Его похоронили в простом сосновом гробу, а на похоронах не было никого, кроме нескольких набожных старушек: никто даже не поставил ему скромного креста на Бернардинском кладбище, где он лежит в углу в забвении, как при жизни. А ведь это был последний потомок Мамоничей и великий неизвестный художник, сумевший пренебречь даже славой и проживший, питаясь лишь собственной мыслью, долгую жизнь страдания и нищеты.

Крашевский Иосиф Игнатий

Из семилетней войны

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Половину восемнадцатого века Германия была предметом мечтаний итальянцев и швейцарцев; им дома не сиделось: прельщенные примерами своих соотечественников, они покидали родину и ехали в Германию, где при княжеских и королевских дворах искали себе счастия и карьеры; много было и таких карьеристов, которые, уходя из дома только с каким-нибудь мешочком, наполненным лишь смелыми надеждами, продав на чужбине свою душу и совесть, только бы достигнуть желанной цели, возвращались домой уже титулованными, а то и совсем не возвращались на родину, а выписывали туда своих бедных родственников и вели их по той же дороге к чужому пирогу.

Особенно было много таких иностранцев при берлинском и саксонском дворах… Владетели того времени, в интересах внутренней политики, предпочитали окружать себя такими людьми, которые были способны на все, — чем своими соотечественниками, то есть доморощенной знатью, державшейся несравненно высокомернее, которая принимала участие в интригах и вообще была менее послушна. Желая уменьшить власть последних, Август Сильный окружал себя итальянцами и пришельцами из разных государств, имея в них покорных исполнителей его воли. Эта политика была в ходу и при берлинском дворе.

С иностранцами не стеснялись; находясь вдали от родины, они были беззащитны; определяясь на службу, они должны были повиноваться начальству, почему и оказывались хорошими слугами. В противном случае, если они не слушались, их высылали без всяких разговоров в Кенигштейн или Шпандау, и никто не смел за них заступиться. Впрочем, такое наказание реже выпадало на долю иностранцев, чем соотечественников. Готовый броситься в огонь и в воду, лишь бы выдвинуться вперед, какой-нибудь пришелец быстро возвышался, и целые колонии таких выскочек наполняли немецкие резиденции.

Таким образом в 1755 г. прибыл в Берлин некий Макс Генрих де Симонис. Природа одарила его всеми преимуществами, и все говорило в его пользу, но по какой-то странной случайности, почти в продолжение года, он не мог подыскать себе чего-либо порядочного и ходил по городу без дела. Несмотря на свою миловидную внешность, прекрасные салонные манеры, замечательно ловкие танцы, знание музыки, ему почему-то не везло; ни редкие его качества, ни умение отвечать сладкой улыбкой, ни утонченная вежливость в разговоре, с кем бы он ни говорил, будь то сановник или нищий, ничто не помогало; словом, ему не везло. Год тому назад, когда Макс прибыл из Берна, он рассчитывал на родственную связь с Аммонами (дядя его