Собрание сочинений в десяти томах. Том 10 - Юзеф Игнаций Крашевский

улицам, вернулся домой поздно ночью. Тело Ягуси умершей уже лежало в первой комнате, кругом стояли свечи; выражение покоя осталось на прелестном лице ангела. Ян стал на колени у ее ног и целовал их в слезах.

Вдруг, как сновидение, вышел, опираясь на палку Фантазус и хриплым голосом сказал:

— Ян! Ян! Что ты сделал с моей дочерью? Художник повернулся и задрожал.

— Я оставил ее тебе полную жизни, надежды; нашел умершую, умершую! Ты этому причиной! Ты виноват! Пусть смерть ее падет на тебя! Не на меня, который оставил ее, думая, что муж любит сильнее отца! Бедный ребенок!

— Отец! — воскликнул Ян, бросаясь с рыданием ему в ноги. — Чем же я виноват? Я ее любил, окружал заботами и любовью.

— А все же умерла! Умерла! — застонал Фантазус. — Как ты мог допустить, чтобы она умерла? Ты виноват… Нет, не ты! Нет! Я, который ее оставил! Я, который ее тебе отдал! Ты ни в чем не виноват. Я ее недостаточно любил, я любил науку, и она меня убивает. Опять никого на свете, никого! На старости лет один, с грызущей как коршун мыслью. Прикованный Прометей! Нет дороги на север! Льды! Нет средств добыть правду, а я растратил жизнь. Не коснулся пульса земли, а потерял ребенка.

Горсть седых волос вырвал из головы и бросил под ноги трупа.

— Позднее раскаяние, напрасное раскаяние!

В непрерывном молчании просидели так оба, несчастные, всю ночь у тела усопшей.

Утром Мамонич, несмотря на ухудшение после вчерашнего ухода из дому, притащился к Яну и силой оторвал его от умершей. Отец остался, занимаясь похоронами молча, но с огненным взором, не затуманенным ни одной слезой.

Когда выносили гроб, послал за Яном. Мамонич не хотел его пускать, но художник вырвался и пошел за гробом до могилы. Бабушка, мать, сестры, ребенок покоились уже на участке, где вырыли могилу и Ягусе. Странные слухи, ходившие о докторе и всей его семье, привели на похороны толпу.

Когда последняя горсть земли упала на гроб и крышку закрыли, Ян, помолившись, живо поднялся. Доктор Фантазус без слез сел в экипаж, даже взглядом не простившись ни с кем, и указал рукой на север.

Спустя несколько дней Тит, значительно поздоровевший и ни на минуту не оставляющий Яна одного, спросил:

— Почему не примешься за работу? Работа убивает время и страдание.

— Не хочу! Не хочу! Молюсь, этого с меня довольно… а я умею молиться! Теперь, когда поздно!

И опять стал бесчувственным, каким проводил целые дни, просиживая на одном месте неподвижный, без сознания, углубленный в себя.

Время шло, а ничто не менялось. Ян лишь изредка выходил в костел или на кладбище. К работе ничем его не мог Тит подтолкнуть.

Вдруг однажды утром Ян встал с кровати, быстро оделся, стал укладывать вещи и явно собираться в путь.

— А это что? — спросил Мамонич.

— Иду, — ответил Ян.

— Куда?

— Домой, к матери. Свет мне опротивел, ты один в нем исключение. Не понимаю искусства, смешанного с такой жизнью, как каша. Откуда взяться вдохновению? Нет! нет! Искусство должно черпать свою жизнь в религии. Иду, запрусь в монастырь на остальное время и, молясь, плача, буду работать. Чувствует душа моя, что только там могу еще быть счастлив.

Напрасно Мамонич хотел его отговорить, принимая его план за минутное и могущее вскоре остыть увлечение, предлагая сопровождать его, куда бы он ни пошел.

— Куда же идти? — говорил Ян. — Свет ваш мне уже неинтересен; самое лучшее и самое худшее в нем я уже узнал, испытал. Остальное было бы лишь напрасным повторением изведанного. Батрани всегда говорил, что художник не найдет счастья и свободы нигде, кроме разве монастыря. Там только настоящий покой. Все надежды земные обманут, на все есть завтрашний день со смертью и концом! Лучше от всего отказаться, чтобы потом ничего не оплакивать.

С этой глубокой печалью, но уже с молитвой на устах, Ян взял палку и попрощался с Титом.

— Жалко мне тебя! — сказал он напоследок. — Ты останешься на свете для разочарований, для страданий, я иду в добровольную могилу, которая меня живого схоронит, но из коей видно небо! Жизнь моя кончена. Слава, материальное благополучие не вылечили бы меня, раз я неизлечимо разочарован, погружен в неисчерпаемую печаль. Лишь вера и молитва исцеляют смертельные раны, наносимые жизнью. Я благословляю Перли, что послал меня к капуцинам: там капля небесной росы впервые упала на спаленные уста! Один ты, мой Тит, был в моей жизни чудным явлением, которое ни на минуту не затемнилось. Ты с Ягусей и с моей матерью останешься в моем сердце навеки. Умирая, я вспомню о тебе в молитве.

Медленно прошли через город, который смеялся, шумел и гремел по поводу торжественного въезда какого-то сенатора. Новый сановник при звуках труб и литавр, в эскорте крылатых рыцарей, с длинным хвостом экипажей являлся в старую столицу.

Ян уходил из нее с израненным сердцем, со слезами на глазах, а его эскорт составляли воспоминания об умерших и один верный друг.

Белый голубь пролетел над их головами и исчез вдали.

Когда вышли за город, и уже моментами лишь доносились звуки труб и колокольный звон с порывами ветра, Ян опять обнял Мамонича.

— А, если б мы еще повидались в этой жизни!

— Я приду к тебе! — воскликнул Тит. — Кто знает, куда и меня унесет течение жизни! Это верно, что Вильно для меня опустело и тяжело будет здесь оставаться. До свидания!..

— До свидания!

Несколько недель спустя Ян надел рясу в монастыре, соседнем с прежним жилищем отца. Печальный, грустный, но спокойный, он накрыл капюшоном гордые мысли, посыпал пеплом угасшие надежды навеки.

XV

В монастыре он принял имя брата Мариана. Пройдя послушание, он вскоре был принят в число монахов.

Нескоро тяжелая печаль сошла с его хмурого чела, но, наконец, сошла. Вера и молитва исцелили его, покой поселился в сердце, а ясное выражение появилось на лице, освободившемся от туч. Земное, телесное веселие, которое внезапно появляется и уходит неуловимо, за которым следуют слезы и отчаяние, больше не тревожило его; но пришло другое совершенное, постоянное, ничем не уничтожаемое и пребывающее в сердце христианина, который смотрит лишь в небо и медленно всходит к нему.

Жизнь проходила в молитве, орошенной слезами, в одиноких прогулках на могилы, где были похоронены родители, в поля, где стоял домик отца, теперь разобранный, и где осталась лишь каменная