Крылья - Юрий Нестеренко

Наконец я отоспалась, отлежалась и пришла в себя окончательно. Я села на кровати, изучая дощатый потолок, такой же пол и слегка изогнутую стену с иллюминатором, откуда лился мягкий белый свет. Каюта была, в общем, как каюта, а вот моя постель — не совсем обычная: не было ни простыни, ни пододеяльника. Я лежала на шкуре какого-то большого зверя с белым мехом и такой же шкурой, мехом внутрь, была укрыта. Выбравшись из этого уютного логова, я подошла к иллюминатору.

Корабль шел по черной воде мимо пологого заснеженного берега. Кое-где кривились под снежным бременем одинокие деревца, но в целом равнина была безлесой и лишенной всяких признаков жилья. Где-то возле горизонта она упиралась в гряду разновеликих холмов, почти сливавшихся с белесым небом. От всей этой картины веяло… не столько даже тоской, а каким-то обреченным спокойствием.

Однако воздух в каюте был довольно прохладным, да и пол тоже, и я обернулась в поисках одежды. Действительно, таковая была сложена на столике в изножье кровати. Толстые теплые штаны, шерстяные чулки, сапоги с меховой опушкой, байковая рубашка с трогательно прорезанными щелями на спине (но я уже говорила, что просто щелей мне недостаточно, если одеваться без посторонней помощи), длинный и широкий шарф, белый полушубок с огненно-рыжим, почти под цвет моих волос, воротником, теплые варежки и тонкие кожаные перчатки, в которых удобно не только орудовать мечом, но и нажимать на спуск мушкета и арбалета, а также хвостатая шапка из серого с белыми кончиками меха. Трофейного меча я не обнаружила, зато под полушубком лежал крепкий кожаный пояс с квадратными заклепками, к которому крепились черные ножны, украшенные бисером. В ножнах был нож из превосходной стали с костяной рукояткой, на удивление удобно ложившейся в руку. На клинке угловатыми буквами незнакомого мне алфавита было выгравировано короткое слово.

С помощью этого ножа я сделала рубашку более удобной для моих крыльев и оделась, попутно обратив внимание, что скругленный столик, на котором лежали вещи, куда изящней добротной, но громоздкой кровати. Не иначе трофей, добытый в одном из рейдов…

Мне вдруг пришла в голову мысль, что жесткая и жестокая гантруская кастовая система, столь нелепая с точки зрения житейского здравого смысла, выглядит совсем иначе, если смотреть на нее с позиций любви гантрусов к искусству. Ведь искусство — это в некотором роде противопоставление хаосу и аморфности, в основе его всегда строгий порядок, причем, чем сложнее и совершеннее упорядоченность слов, красок, нот, тем выше мастерство художника. Даже если на первый взгляд произведение кажется экспрессивно-хаотическим, на самом деле все оно пронизано четкой внутренней гармонией. Если, конечно, это настоящее произведение искусства. Истинный хаос в живописи — мазня, в музыке — какофония, в литературе — бредятина. Так что, если рассматривать социальные системы как объекты искусства и эстетики, то совершеннее всего окажутся жесткие, строго упорядоченные, предельно структурированные общества с кучей условностей, регламентации и ритуалов, а аморфная вольница заслужит самые низкие оценки. И случайно ли, что понятие классики в искусстве ассоциируется у нас в первую очередь с наследием тоталитарных империй? Вот только жить в такой утонченно-эстетичной конструкции… у меня были еще слишком свежи воспоминания на сей счет.

Ладно, пора было поближе познакомиться с приверженцами иных эстетических взглядов. Я пристроила шапку так, чтобы хвост падал на плечо, и вышла из каюты в коридор, а оттуда на палубу. В первый момент я никого не увидела, хотя до меня донесся негромкий плеск весел; очевидно, гребцы находились на нижней палубе. Парус по-прежнему был убран. Я подошла к правому борту (моя каюта выходила на левый). Второй берег реки выглядел так же, как и первый, разве что никаких холмов там уже не было видно и горизонт попросту таял в белой дымке.

Я немного постояла у борта, глядя в заснеженную даль. Из-за дымки невозможно было определить положение солнца, да и времени я не знала, так что не могла сориентироваться по сторонам света; но снег, укрывавший оба берега толстым, без единой прорехи одеялом, плотный, слежавшийся, выпавший наверняка не пару дней назад, — этот снег указывал, что мы плывем на юг. В высокие широты, к Морю Вечных Льдов, как называют южный океан. Все дальше от тропиков и острова где-то у северо-западных берегов этого континента…

С юта раздался гортанный крик — должно быть, вахтенный матрос заметил меня. Я обернулась. Вскоре из той же двери, что и я перед этим, на палубу вышел могучий воин с мечом на поясе. Высокий и широкоплечий, он весил, наверное, вдвое больше меня, но главными были даже не размеры — просто от него исходило ощущение уверенной, спокойной силы. На нем были черная куртка с нашитыми металлическими бляхами и черные штаны, заправленные в высокие, почти до колен, сапоги. Но у сапог была белая опушка, а у куртки — белый меховой воротник и белые манжеты. И длинные волосы, падавшие на плечи из-под кожаного подшлемника, были снежно-белые — не от старости, а от природы, хотя он был не так уж молод. В прозрачно-голубых глазах стыли южное небо и полярные льды.

Он облокотился о борт рядом со мной и улыбнулся.

— Хейги, — сказал он.

— Эйольта, — ответила я, указывая на себя.

— Дйаргур, — продублировал он мой жест. Выходит, «Хейги» — не его имя?

— Дйаргур? Хейги? — Я проверила свою догадку, коснувшись его груди.

Он качнул головой и приложил ладонь к груди: «Дйаргур», а затем взял меня за руку: «Эйольда. Хейги».

Не то чтобы я все поняла из этого первого урока, но, так или иначе, начало было положено. А язык мне следовало освоить быстро, если я хотела объяснить корабельщикам, что мне вообще-то надо совсем в другую сторону.

На самом деле, к концу этого дня я знала уже довольно много слов и перезнакомилась со всей командой харра — так называются эти корабли. Кое-кто из воинов, включая и самого Дйаргура, который, как я и предположила с самого начала, был их предводителем, немного знал гантруский, правда, толку от этого было не очень много, ибо их знания в основном касались числительных и наименований предметов роскоши — тех слов, которые требовались при переговорах о выкупе. Конечно, хардарги — так они себя называли — могли бы выучить язык и получше, но, похоже, не делали этого принципиально, поскольку презирали гантрусов, считая их изнеженными торгашами, не способными постоять за себя. Естественно, гантрусы, в свою очередь, считали хардаргов презренными варварами. Еще больше хардарги презирали коренные народы урбы (своих, между прочим, дальних родичей), добровольно покорившиеся гантрусам.

Эти тонкости, впрочем, стали мне известны позднее, а в тот день меня больше интересовало отношение хардаргов к одной конкретно взятой ранайке. И тут мне было не на что жаловаться — кажется, на всем корабле не нашлось ни одного аньйо, который не одарил бы меня широкой улыбкой. Многие норовили сказать мне несколько слов, потрепать по плечу, взъерошить волосы. Последнее, впрочем, мне не очень нравилось, но я решила не подавать виду. Похоже, мое участие в их нападении на Доргот совершенно покорило этих суровых воинов; возможно, впрочем, сыграло свою роль и покровительство Дйаргура, который сопровождал меня по всему кораблю, словно заботливая нянька. Так или иначе, у хардаргов явно не было предубеждений против крылатых, и уже из-за одного этого я куда охотнее назову варварами не их, а утонченных гантрусов или даже моих собственных соотечественников.