Бог-Император Дюны - Фрэнк Герберт

Из приемной донеслись звуки лютни бива. Да, у этой Девочки определенно есть талант. Басовые струны звучали, словно удары дождя по железной крыше, средние струны тихо вторили басам. Он узнал песню: трогательное воспоминание об осени, тихом ветре на далекой род ной планете, где никогда не было пустынь. Грустная музыка, печальная, но какая прекрасная!

Это плач людей, попавших в клетку, подумал Монео. Воспоминание о свободе. Эта мысль показалась ему странной. Всегда ли необходимо, чтобы свободу добывали мятежом?

Лютня смолкла. Послышались приглушенные голоса. В кабинет вошел Айдахо. Монео смотрел, как он входил. Игра света превратила лицо Дункана в гримасничающую маску с глубоко запавшими глазами. Не дожидаясь приглашения, он сел напротив Монео, и световая игра прекратилась. Перед Монео снова был все тот же Дункан. Просто еще один Дункан. Теперь он был одет в простую черную форму без знаков различия.

— Я задал сам себе особенный вопрос, — сказал Айдахо. — Я рад, что ты вызвал меня, и хочу задать этот вопрос тебе. Чему не научился мой предшественник, Монео?

Оцепенев от неожиданности, мажордом выпрямился на подушке. Какой не характерный для Дункана вопрос! Может быть, в этом кроется какое-то особое изобретение, которое применили тлейлаксианцы, готовя этого Айдахо?

— Что побудило тебя к такому вопросу? — спросил Монео.

— Я начал думать как фримен.

— Ты не был фрименом.

— Но я был ближе к ним, чем ты думаешь. Наиб Стилгар однажды сказал, что я, наверно, родился фрименом, но не знал об этом до тех пор, пока не прибыл на Дюну.

— И что произошло, когда ты стал думать как фримен?

— Ты помнишь, что нельзя дружить с человеком, в компании которого ты не хотел бы умереть.

Монео положил руки ладонями на стал. На лице Айдахо появился волчий оскал.

— Тогда что ты здесь делаешь? — спросил Монео.

— Я подозреваю, что ты можешь быть хорошим товарищем. Монео. И я спросил себя, почему Лето выбрал в товарищи именно тебя?

— Я выдержал испытание.

— Такое же, как и то, что выдержала твоя дочь?

Значит, он знает, что они вернулись. Значит, какие-то Говорящие Рыбы обо всем его информируют, если, конечно… его не вызывал Император… Нет, об этом я бы знал.

— Испытания не бывают одинаковыми, — сказал Монео. — Мне пришлось спуститься в лабиринт с сумкой еды и флаконом Пряности.

— Ты выбирал сам?

— Что? О… если тебя будут испытывать, то ты сам все узнаешь.

— Такого Лето я не знаю, — сказал Айдахо.

— Разве я не говорил тебе об этом?

— Но есть Лето, которого не знаешь ты.

— Это потому, что он самый одинокий человек во всей вселенной, — сказал Монео.

— Не играй в игру настроений, чтобы возбудить мою симпатию, — произнес Айдахо.

— Игра настроений; хорошо сказано, — Монео кивнул в знак одобрения. — Настроение Бога-Императора подобно широкой реке. Ее течение безмятежно и гладко, но стоит на ее пути появиться препятствию, как она вспенивается бурунами и громадными волнами. Не стоит ставить преграды на пути этого потока.

Айдахо оглядел ярко освещенный кабинет, потом посмотрел на темноту за окном и подумал об укрощенной Реке Айдахо, которая текла где-то поблизости. Снова обратившись к Монео, он спросил:

— Что ты знаешь о реках?

— В юности я много путешествовал по ним. Я доверял свою жизнь утлым суденышкам и ходил в них по рекам и Даже выходил в море, когда берега терялись из виду за горизонтом.

Произнося эти слова, Монео вдруг понял, что в них содержится ключ к пониманию Бога Лето. Это ощущение повергло Монео в глубокое размышление, он вспомнил ту далекую планету, где он пересекал море от одного берега до другого. В первый же вечер перехода случился Шторм и где-то в недрах корабля раздавался неясный монотонный шум: «суг-суг-суг-суг». Это работали машины Он тогда стоял на мостике рядом с капитаном и слушал шум работающих двигателей, который то стихал, то возникал снова в такт набегающим и откатывающимся громадным волнам. Каждое опускание киля открывало плоть моря, словно удар кулаком. Это было безумное движение, потрясающая качка, потрясающая в буквальном смысле слона — вверх… вниз! Вверх… вниз! Грудь болела от сдерживаемого страха. Стремление судна вперед и стремление стихии утопить его — дикие всплески воды час за часом, струи соленых волн, стекавших с палубы, и снова накат волны…

Все. это давало ключ к пониманию Бога-Императора.

Он был одновременно штормом и кораблем.

Монео снова посмотрел на Айдахо, который в ожидании ответа сидел за столом в холодном свете ламп. В этом человеке не было трепета, только жажда знать правду.

— Так ты не поможешь мне узнать, чего не понял другой Дункан Айдахо? — спросил Дункан.

— Нет, напротив, я охотно помогу тебе.

— Так чему я никогда не могу научиться?

— Как доверять.

Айдахо откинулся на подушку и удивленно и недоверчиво уставился на Монео. Айдахо заговорил хриплым, прерывающимся голосом:

— Я бы сказал, что доверял чрезмерно.

Монео был неумолим.

— Но как ты доверял?

— Что ты хочешь этим сказать?

Монео положил руки на колени.

— Ты выбираешь мужчин, потому что они способны сражаться и умирать на стороне правого дела, каким ты его видишь. Ты выбираешь женщин, которые способны служить дополнением такому мужскому взгляду на вещи. Ты не допускаешь расхождений со своим взглядом, даже если эти расхождения продиктованы доброй волей.

В дверях кабинета Монео произошло какое-то движение. Он поднял голову и увидел входящую Сиону.

— Ну, пала, ты, как я вижу, занят своими обычными штучками.

Айдахо рынком повернулся и уставился на говорившую.

Монео разглядывал дочь, ища в ней признаки изменений. Она вымылась и надела полую форму командира Говорящих Рыб, но на лице и руках остались следы испытания Пустыней. Она потеряла в весе, скулы ее выпирали. Мазь не могла скрыть трещины на ее губах. На руках выступали вены. Глаза выглядели старыми и усталыми, во всем облике сквозило выражение человека, который испытал горечь поражения.

— Я слышала ваш разговор, — сказала она, сняла руку с бедра и вошла в комнату. — Как ты осмеливаешься говорить о доброй воле, отец?

Айдахо только теперь заметил на Сионе новую форму. В раздумье он сжал губы. Командир Говорящих Рыб? Сиона?

— Я понимаю твою горечь, — сказал Монео. — Я и сам когда-то испытал ее.

— В самом деле? — она подошла ближе и встала рядом с Айдахо, который внимательно ее разглядывал.