Ястреб халифа - Ксения Медведевич

– А что будешь делать в столице ты?

Хасан снова надолго замолчал.

Говорили, что нерегиль читает мысли. Но Хасан не зря происходил из рода суфиев и умел закрывать разум от джиннов. Значит, закроет сейчас и от нерегиля.

А Тарику нужно объяснить, пояснить – но так, чтобы он не привел всех к бедствиям. Нерегиль часто говорил о верности и чести – прямо как тогда, в Львином дворе, в день их первой встречи, – и Хасан подозревал, что самийа упрется намертво в деле той женщины с ребенком во дворце. Но та женщина с ребенком все равно что мертвы – какой прок совершать безрассудство, защищая тех, к кому вот-вот придет разрушительница наслаждений и разлучительница собраний? Всевышний не одобряет безрассудства и заповедал ашшаритам беречь свою жизнь – ибо она принадлежит Всевышнему. Человек рассудительный встает на сторону сильнейшего и не идет против судьбы. А если нерегиль заупрямится, всем будет только хуже! Поэтому он, Хасан, окажет услугу не сведущему в делах – ради их побратимства.

Ибн Ахмад вздохнул и сказал уклончиво:

– Старший сын Мусы аль-Кадира, молодой Ибрахим, не зря носит прозвание Ка’им – «Идущий правильным путем». Многие преданные престолу люди полагают, что с ним возродится аш-Шарийа, – и возлагают на этого юношу большие надежды. Ему удалось ускользнуть от людей главного вазира, и он собирает сторонников в своем родовом городе, Нисибине. Мы освободим его отца и братьев, ныне узников в дворцовых подземельях. И так аш-Шарийа снова обретет покой.

Тарик сморгнул снова.

И Хасан решился выразиться прямее:

– Мне очень жаль их обоих. Очень жаль, Всевышний свидетель моей печали. Но, видно, не судьба им жить долго и счастливо. Ты ведь сам все понимаешь: даже если мы пощадим госпожу и ее ребенка и отвезем их куда-нибудь в тайное место, до них все равно доберутся – ее же родичи. Умейядам нужен на троне совершеннолетний мужчина, за которым идет войско. Госпоже и ее сыну осталось жить ровно столько, сколько войску Хашайра ибн Умейя понадобится, чтобы дойти до столицы.

– Или твоему войску, – тихо откликнулся Тарик.

– Братишка, – твердо посмотрел ему в глаза Хасан, – не езди.

Нерегиль молча поклонился. Хасан ибн Ахмад кивнул в ответ, встал и вышел из комнаты.

Мадинат-аль-Заура, дворец халифов, восемь дней спустя

– А вот и не угадали, мой повелитель! Вот и не угадали!..

Женщины весело хлопали в ладоши, звеня браслетами.

Сидевший на ярко-белом песке мальчик тоже смеялся от души – игра в фияль[72]доставляла ему удовольствие. Фахр ткнул пальчиком в следующую кучку песка, под одобрительные возгласы нянек и кормилиц принялся рыться в ней – и с радостным воплем вытащил обломок стрелы.

– Угадал! Я выиграл! Я угадал!

Они сидели под огромной развесистой черешней в углу сада. Слева широкая мраморная лестница уходила к золоченым воротам во дворик Госпожи, справа зеленел стриженый лабиринт зелени. Из-за благоухающих свежестью туй слышалось журчание фонтана. От ограды текли нежные ароматы лимонной рощи.

Малыш подхватил палочку с обломанным железным наконечником, вскочил, отряхнул нарядный кафтанчик узорчатой парчи – и припустил к лестнице во Двор Госпожи:

– Мама! Мама! Я выиграл! Мама!

Всполошившись, женщины вскочили и заметались, подхватывая покрывала, – в верхнем дворе сидели посетители, и рабыням следовало закрыть лица:

– Сальма! Эй, Сальма, это мой платок! Ха, отдай, отдай, тебе не под платье!

Невольницы, хохоча до упаду, пытались поднять с ковра толстую Дунджаб-кормилицу: колыхая огромными, как арбузы, грудями, та пыхтела и отбивалась от смуглых, звенящих браслетами ручек:

– Фахр, солнце мое, куда ты так бежишь, вах, не спеши, детка!..

Разогнавшись на полированном мраморе, мальчик оскользнулся на кожаных подошвах, упал на четвереньки и с обиженным воем, теряя туфли, уехал по блестящей белой поверхности к следующему маршу ступеней.

– О Всевышний, помилуй нас, господин упал!

– Мерзавки, всех прикажу пороть, господин упал и плачет!

Охая и причитая, Дунджаб припустила к лестнице, подобно носорожихе-матери. Девушки бестолково толклись, срочно заматывая головы и лица, теряли браслеты и заколки, выпадали из расшитых золотом туфелек и прыгали на одной ножке.

Фахр продолжал реветь так, словно его растерзал тигр:

– Мама-ааааа!!!

– Вах, беда, вах, беда, вы не ушиблись, мой повелитель, а где наша ручка, а вот мы побьем, побьем нехороший пол, да, так его, так, бейте его ладошкой, мой господин, да, так!

Невольницы, щебеча и размахивая рукавами, наперебой отвлекали царственное дитя:

– Ой, гляньте, господин, какая птичка, а вот какой бархатец, хотите, сорвем цветочек, ах какой цветочек, а как пахнет!

А хитрая Азза бросилась обратно к черешневому дереву, подпрыгнула и оборвала ветку с зелеными завязями ягодок:

– А вот смотрите, господин, что есть у Аззы? Ой как интересно!

Господин перестал завывать и утер глаза роскошным шитьем рукава:

– У меня сопли!

Охая и ахая, Сальма тут же выхватила из рукава шелковый, расшитый розами платочек и вытерла хлюпающий нос, а затем и зареванное чело юного повелителя.

– А что это у тебя, Азза? – заинтересовался Фахр – и побежал в обратном направлении.

С воплями – ах, убьется, ой, держите! – пестрая стая невольниц помчалась вслед за ним.

– Дай ягодку!

– Ой, господин, их еще нельзя есть, они зеленые!

– Нет, я хочу!

– Но ведь кислые, невкусные, господин!

– Я хочууу!!!!..

Вазир прищурился: сквозь рыхлый шелк он хорошо видел, как Айша раскачивается из стороны в сторону, тихо-тихо повторяя: да помилует его Всевышний, да будет к нему милостив, да будет им доволен, Всевышний, прибери меня…

Мухаммад ибн Бакийа медленно кивнул писцу – тот вытащил из футляра тисненой золотом кожи свиток и передал главному вазиру.

– Моя госпожа?.. Соблаговолите?..

И, почтительно поклонившись, положил документ на золотой поднос у края занавеса. Мухаммад ибн Бакийа сидел на подушках у ступеней перед аркой павильона во Дворике Госпожи. Высокий проем был затянут алым шелком. С обеих сторон ковер, на котором располагалась Айша, отделяли высокие ширмы с наброшенными покрывалами золотой парчи.

Вазир поклонился еще раз и подвинул поднос к невесомо струившейся ткани завесы. С той стороны шелк приподняла тонкая смуглая ручка в тяжелом прорезном браслете. Невольница утянула поднос к себе и простерлась на ковре перед госпожой, обеими руками протягивая свернувшееся на золоте письмо.