Прежде чем их повесят - Джо Аберкромби

«Что же я сделал? Отдал город, полный людей, на смерть или рабство — ради чего? Ради чести короля? Этого пускающего слюни недоумка, который свои кишки не может толком контролировать, не говоря уж о стране? Ради собственной гордости? Чушь! Я потерял гордыню давным-давно, вместе со своими зубами. Ради одобрения Сульта? Но наградой мне, скорей всего, будет пеньковый галстук и шаг в пустоту».

Он с трудом различал на темном фоне ночного неба черный контур скалы и палец Цитадели над ее вершиной. Едва видел стройные очертания шпилей Великого храма. Все скользило назад, в прошлое.

«Что я мог сделать по-другому? Я мог связать свою судьбу с Эйдер и ее соратниками. Отдать город гуркам без борьбы. Изменило бы это хоть что-нибудь? — Глокта угрюмо провел языком по беззубым деснам. — Император все равно начал бы чистки. Сульт все равно послал бы за мной, как и сейчас. Почти никакой разницы, не о чем говорить. Как там говорила Шикель? Воистину немногим дано выбирать…»

Подул зябкий ветерок, и Глокта плотнее завернулся в плащ, сложил руки на груди и стал двигать онемевшей ступней в сапоге, пытаясь разогнать кровь. Город уже превратился в россыпь булавочных огоньков далеко за кормой.

«Эйдер права: все лишь для того, чтобы архилектор и ему подобные могли показать на карту и сказать, что вот эта точка принадлежит нам. — Его губы дернулись, расползаясь в усмешке. — И после всех наших усилий, жертв, планов, заговоров и убийств мы даже не сумели удержать город! Все эти страдания — ради чего?»

Ответа, конечно же, не было. Только тихие волны плескались о борт лодки, поскрипывали уключины да умиротворяюще шлепали в воде весла. Глокте хотелось чувствовать отвращение к себе. Вину за то, что он сделал. Жалость ко всем, кого он оставлял позади, отдавал на милость гурков.

«Как это бывает у других. Как это бывало у меня самого много лет назад».

Однако он не чувствовал ничего, кроме сокрушительной усталости и бесконечной, изматывающей боли в ноге, в спине и в шее. Он поморщился, устраиваясь на деревянном сиденье в наименее болезненной позе.

«В конце концов, стоит ли наказывать себя?»

Наказание само не заставит себя ждать.

По крайней мере, теперь он мог ехать верхом. Лубки сняли этим утром, и раненая нога Джезаля больно ударялась о конский бок при каждом движении лошади. Его пальцы, сжимавшие поводья, были онемевшими и неуклюжими, а рука без повязки ослабела и ныла. Зубы по-прежнему отзывались глухой болью при каждом ударе копыт по разбитой дороге. Но он больше не лежал в повозке, а это уже кое-что. В последнее время мелочи могли сделать его очень счастливым.

Остальные ехали молча, угрюмые как плакальщики на похоронах, и Джезаль не винил их. Само это место было безрадостным. Целая равнина грязи. Трещины в голой скале. Песок и камень, лишенные жизни. Небо — белая пустота, тяжелая как свинец; оно обещало дождь, но не давало его. Всадники сгрудились вокруг повозки, словно искали у нее тепла, — единственные теплые комочки на сотни миль холодной пустыни, единственные движущиеся точки в этом застывшем безвременном пространстве, единственные живые существа среди мертвой страны.

Дорога была широкой, но камни покрытия растрескались и выпирали. Кое-где были разрушены целые куски дорожного полотна, в других местах его целиком заливали потоки грязи. На обочинах из голой земли торчали сухие пни. Байяз, должно быть, заметил, что Джезаль смотрит на них.

— Раньше вдоль этой дороги на протяжении двухсот миль от городских ворот шла аллея величественных дубов. Летом листья трепетали и колыхались на ветру, их было видно через всю равнину. Иувин собственными руками посадил эти деревья в древние времена, когда империя была еще молода. Задолго до моего рождения.

Изуродованные пни были серыми и высохшими, на их расщепленных краях до сих пор виднелись следы пилы.

— Они выглядят так, словно их спилили несколько месяцев назад.

— Много лет, мой мальчик! Когда Гластрод захватил город, он приказал спилить деревья, чтобы топить свои горны.

— Тогда почему же они не сгнили?

— Гниение — это форма жизни. А здесь жизни нет.

Джезаль сгорбился, глядя на обрубки мертвых деревьев, медленно проплывающие мимо, как ряды надгробий.

— Мне здесь не нравится, — пробормотал он сквозь зубы.

— Ты думаешь, мне нравится? — угрюмо нахмурился Байяз. — Ты думаешь, хоть кому-нибудь из нас нравится? Людям иногда приходится делать то, что им не нравится, если они хотят, чтобы их запомнили. Слава и почет достигаются борьбой, а не покоем. Богатство и власть завоевываются в сражениях, а не в мирной жизни. Разве тебя это больше не волнует?

— Волнует, — промямлил Джезаль, — наверное…

Однако он был совсем не уверен в этом. Он взглянул вокруг, на море мертвой земли: никакого почета, тем более богатства, и совершенно непонятно, откуда здесь может взяться слава. Единственные пять человек на сотню миль и без того хорошо его знали. Кроме того, Джезаль начинал задумываться, так ли уж ужасна долгая жизнь в бедности и безвестности.

Возможно, когда он вернется домой, он попросит Арди выйти за него замуж. Какое-то время он развлекал себя, воображая, как она улыбнется, услышав это предложение. Без сомнения, она заставит его помучиться в ожидании ответа. И без сомнения, скажет «да». В конце концов, что такого страшного может произойти? Отец придет в ярость? Придется жить на одно офицерское жалованье? Неверные друзья и идиоты-братцы будут хихикать за спиной, видя, как низко пал Джезаль? Он чуть не рассмеялся при мысли о том, что когда-то это все его волновало.

Жизнь, наполненная тяжелым трудом, вместе с любимой женщиной. Наемный домик в скромном районе города, дешевая мебель, но уютный очаг. Ни славы, ни власти, ни богатства, зато есть теплая постель, где его ждет Арди. Нет ничего ужасного в такой участи теперь, когда Джезаль посмотрел смерти в лицо, научился довольствоваться миской овсянки в день и быть благодарным за эту пищу, привык спать в одиночку под ветром и дождем.

Его улыбка расползлась еще шире, и ощущение того, как растягивается не до конца зажившая губа, показалось почти приятным. Пожалуй, эта жизнь не так уж плоха!

Величественные стены отвесно уходили вверх, покрытые струпьями осыпавшихся зубцов, волдырями разрушенных башен, шрамами черных трещин, склизкой пленкой сырости. Скала из темного камня изгибалась и уходила вдаль, в серую морось, насколько хватало взгляда. Обнаженная земля перед ним была запружена бурой водой и усеяна обрушившимися блоками размером с надгробия.

— Аулкус, — пробормотал Байяз, крепко сжимая челюсти. — Жемчужина среди городов.

— Не вижу, чтобы он блестел, — хмыкнула Ферро.

Логен тоже не видел. Глинистая дорога ныряла в разбитую арку, зияющую, полную теней, с давным-давно разрушенными воротами. Он смотрел на этот темный проем, и в нем зарождалось мерзкое чувство. Болезненное, тошнотворное. То же самое было, когда Логен увидел открытую дверь Дома Делателя. Словно он смотрел вглубь могилы — возможно, своей собственной. Сейчас он мог думать лишь об одном: как бы развернуться, уйти и никогда сюда не возвращаться. Его лошадь тихо заржала и отступила в сторону, выпуская пар из ноздрей в туманной пелене дождя. Сотни долгих опасных миль обратной дороги к морю внезапно показались легкими и приятными по сравнению с несколькими шагами до этого входа.