Росстань - Альберт Гурулев

Оправившаяся после первого испуга Костишна бросилась собирать на стол, но партизаны от угощения отказались.

— Некогда нам, тетка. Как-нибудь в другой раз. Бельишком вы не богаты? Это я мужиков спрашиваю.

Федька, придерживая штаны рукой, открыл старенький сундучишко.

— Чего-нибудь найдется. Вот.

Достал свою новую рубаху, белые подштанники.

— Обносились, что ль? Да ты, Кольша, сюда смотри, в сундук. Может, еще что пригодится?

— Ладно, хватит. У тебя самого не густо. А вот бакарок возьму, — показал Крюков на выгнутый солдатский котелок. — Эта вещь мне нужна.

Ночные гости пробыли в зимовье недолго. Федька надернул ичиги, выбежал на улицу провожать. Около сенника остановил Николая.

— Сказывай, чего приезжали? Не чай же пить.

Николай свернул папиросу, прикурил, пряча огонь в широких ладонях.

— Знамо, не чай пить. За семьей Осипа Яковлевича. А то тут замордовали Анну совсем.

— Вроде не трогают. Но следят за ней. Даже теплую одежду отобрали, чтобы не убежала.

— Я и говорю, Вроде приманки держат.

На улице уже не стреляли. Только слышались громкие голоса, ржание лошадей.

— Вот что, — вдруг сказал Федька. — Устя пусть тоже уезжает. После вашего набега непременно заимку начнут шерстить. А Устю уже видели кому не нужно. И не раз.

— Пожалуй, дело говоришь, — Николай вдел ногу в стремя, легко прыгнул в седло. Сухой, горбоносый конь присел на задние ноги, крутнулся на месте. — Дальше не показывайся со мной.

Федька вернулся в зимовье, растирая покрасневшие руки. Там не спали, на все лады перебирали приход ночных гостей. Женщины громко жалели белье.

— Это что за хунхузы были? Штаны и рубаху забрали. Теперь парню перемыться не в чем… И Колька с ними.

— Не хунхузы, а партизаны, мать.

Женщины замолчали, но видно было, что белье им все равно жалко.

У поселка Караульного Аргунь делает крутой изгиб. Громадная голубая подкова вписалась среди степей и сопок. Поселок стоит на самой излучине многоверстовой подковы и строго следит за дорогой к своим заимкам. Чтобы попасть на Шанежную из леса — поселок миновать трудно. А в Караульном сильный гарнизон японцев, стоят белые казаки. Но Смолин для своего набега выбрал другой путь. Сотня на самых выносливых конях рванулась через китайскую территорию и к полночи вышла на Шанежную. Услышав со всех сторон пальбу, казаки, прессовавшие на заимке сено, не оказав никакого сопротивления, разбежались по приаргунским тальникам, попрятались в кочкарнике, заросшем жесткой травой. Разбежались и люди, назначенные следить за семьей Смолина.

С гиканьем и свистом понеслись партизаны по заимке. К своему зимовью Осип подскакал в сопровождении десятка всадников. Спешившись, постучал в заледенелое окошко.

— Анна, открывай.

— Надолго ли? — бросилась женщина на шею мужу. — Изболелась душа вся за тебя. А тут еще спокою не дают, житья нет. Одежу теплую отобрали, чтоб не сбежала я. Теперь живьем съедят, как уедешь.

— Не съедят, не съедят. Не бойся. Одевай сына.

Через полчаса Смолинское зимовье опустело. Опустели улицы заимки. Только собаки еще долго не могли успокоиться.

Вылезли из заснеженного кочкарника, из тальника казаки, растирали побелевшие щеки, с испугом посматривали на темные сопки.

Партизаны собрались в ближайшем распадке, проверили, нет ли отставших, и, соблюдая осторожность, двинулись на китайскую территорию. В центре отряда шла кошева, запряженная парой рослых лошадей, на которой ехали, закутанные в козьи дохи, жена Смолина, Анна, и Устя. Трехгодовалый парнишка спал. Осип Яковлевич, склонившись с седла, что-то говорил жене, улыбался.

Чуть не половина партизан ведет заводных коней — награда за набег. Кони добрые, казацкие.

К Смолину подъехал Николай Крюков.

— Осип Яковлевич, тут дядя Андрей говорит, что Нилку Софронова зарубил.

— Правда? — живо обернулся Смолин.

Нил Софронов — справный казак из Приречного. Не раз в составе поселковой дружины ходил на партизан. А недавно выдал партизанских разведчиков, оставшихся ночевать в Приречном. С тех пор лишился Нилка покоя, боялся, что зарежут его прямо в постели, и решил смотаться куда-нибудь подальше, переждать смутное время. Только прошлым вечером приехал он на Шанежную, а тут стрельба, партизаны. Нилка заседлал коня, взял двух заводных и наметом пошел в сторону Караульного.

— Срезал, значит, подлеца? — переспросил Смолин дядю Андрея.

…Багровое солнце медленно выкатилось из-за голых хребтов. Полное безветрие. Дым над печными трубами стоит столбами.

Люди обсуждают ночной набег. Ребятишки разнесли по заимке весть: «За крайним зимовьем, по верхней дороге, лежит убитый».

— Кого убили?

— Где?

— Пострадал, бедолага.

— Зря не тронут.

Бросив домашние дела, шли и бежали за крайнее зимовье, где уже чернел народ. Десятский Проня Мурашев на месте. Как-никак заимочная власть.

— Близко не подходить! — орал он на толпу. — Нужно честь по чести все сделать. Вот ты и ты — будете понятыми, — указал он на грудь двух мужиков. — Составим акт — и к поселковому атаману с нарочным.

В толпе перешептываются, качают головами. Многим убитый не знаком.

— Это дело бандитов Оськи Смолина. — Проня знал, как нужно говорить. — Зарубили невинного человека. Ведь это всеми уважаемый житель Приречного Нил Софронов.

Вперед выступил Сергей Громов, отец Северьяна, сивобородый крупный старик.

— Прокопий Иванович, я хорошо знал покойника. Непонятно, как это Нилка оказался у нас. Да не на заимке, а в степи. Я думаю, что он сам участвовал в набеге, и его наши стукнули.

— Что ты, Сергей Георгиевич! Думай, что говоришь. Чтоб Софронов да с партизанами вместе! У него с ними особые счеты.

— Ну, особые, тогда понятно, — отступил старик в толпу. — Значит, не совсем невинно зарубили. Царствие ему небесное, — и перекрестился.

Толпа зашевелилась. Многим понятны слова старика.

Нилка лежал на животе. Руки раскинуты. Правая — ладонью кверху, изрезанная. Хватался за шашку. Голова без шапки, как бы прислушиваясь, припала ухом к земле. Глубокая рана, теперь уже замерзшая — от левого уха к правому плечу. Шашка перерубила позвоночник.

В толпе переговаривались.

— Мастер рубанул мужика.

— Когда все это кончится?

— Ироды.

— По делам вору и мука.

Расходились группами. Богатые шли с богатыми, косились на тех, что победнее: все они в лес смотрят, волки.

Из тесных зимовьев говорили по-другому: