Росстань - Альберт Гурулев

— Ты почему не спишь? — спросила Ксения.

— Сплю, сплю, — ответил Лахов и тут же отметил для себя, что он впервые за все эти дни сказал Ксении пусть маленькую, невинную совсем, по неправду. А ведь он был счастлив от сознания того, что ему не было нужды прибегать ко лжи, он говорил лишь то, что думал, и надеялся быть понятым, и с религиозной святостью держался этой правдивости, словно отгораживался от той прежней жизни, где естественность отношений могла нередко причинить боль.

«А дальше что?» — спросил сам себя Лахов и понял, что он спрашивал себя о Ксении. «А само покажет», — прикрылся он привычным ответом и попытался нырнуть в теплую глубину сна. Но сон не шел, и его легко вытолкнуло из сна, как вода выбрасывает на поверхность поплавок.

Он и думал о Ксении, но как-то странно; на ум приходили будущие летучки, на которых его должны, похоже, потрепать за последние, в спешке сданные материалы, думалось, что вот срочно надо будет выехать в командировку, давно запланированную, но к которой очень не лежала душа, думал о своей не очень уютной комнате, о повести, которую он когда-нибудь все же напишет, и тем не менее в этих думах присутствовала и Ксения. Так бывает, когда разглядываешь что-то заинтересовавшее тебя, а боковым зрением видишь что-либо еще и держишь в памяти. И первое от второго, или наоборот, странным образом зависят и влияют друг на друга. И еще почувствовал, что эта круговерть дум одновременно отдаляет его от Ксении, уносит его в суетливость и одиночество, которое уже давно поселилось в нем, и сейчас Алексой Лахов уже не знал, сумеет ли он из своего одиночества вновь пробиться к другому человеку.

* * *

— Алло, здравствуй! Это ты?

Лахов жевал кусок колбасы, запивал его черным, каленой крепости чаем, обжигался, будто спешил, хотя весь, большой еще остаток дня решил провести дома, немного поработать, а быть может, написать первую страницу повести, которая хоть как-то оправдает потраченные на ничто дни. И в это время раздался звонок.

— Алло, здравствуй! Это ты?

Он сразу же узнал голос Ксении и профессионально взбодрился для телефонного разговора.

— Я, я! Здравствуй, Ксения.

Последнюю неделю Лахов пробыл в командировке, в той, запланированной еще до отпуска, но к которой не лежала душа. Досыта намотался по району, приехал поздно ночью, отсыпался до самого обеда и вот теперь завтракал.

Едва он после сна показался в коридоре, как к нему тотчас присунулась Фекла Михайловна, сторожившая у самой двери, заговорщицки поманив пальцем:

— А тебе девушка кака-то каждый день звонит. Такая ласковая да уважительная. Я тебя ей хвалила.

— А-а, ну-ну! Спасибо, Фекла Михайловна, — и Лахов торопливо проскочил в ванную и закрылся на крючок, опасаясь, что соседка двинется следом.

Телефон на всю квартиру был один, и Лахов, уезжая в командировку, всегда выставлял его в коридор — для общего пользования.

— Сёдни, должно быть, опять позвонит, — сообщила Фекла Михайловна, когда Лахов проходил из ванной в свою комнату. — Ты почто не сказал, когда тебя ждать?

И вот Ксения позвонила…

— Ты где пропадал?

— В командировке.

— А я звоню, звоню. И всегда трубку берет старушка. Мы с нею даже познакомились. Это ведь Фекла Михайловна?

— Она, она, — бодрил голос Лахов.

— Как она живет?

— Да живет…

Лахов вдруг почувствовал, что Ксения ждет от него каких-то предложений, шагов и считает Лахова даже обязанным это сделать, и испугался настойчивых — или ему это только показалось? — ноток в ее голосе.

— Слушай, — удивилась Ксения, — почему из тебя нужно тащить каждое слово клещами? Ты не рад мне?

— Да что ты выдумываешь?! Ну, конечно же, рад! Даже очень.

Лахов замолчал, подбирая слова и не находя их.

— И тебе нечего мне больше сказать?

— Да почему же? Есть.

— Ну говори тогда. Я же тебя целую вечность не видела!

Лахов понимал и сам, что ведет совсем не тот разговор; надо бы пригласить Ксению к себе или бежать к ней навстречу, но сейчас не находил легких и радостных сил это сделать — одеваться, бежать, потом куда-то идти, что-то говорить, — мучился совестью и ощущал близкую и невозвратимую потерю: ведь Ксения все поймет.

— Ты знаешь, — сказал он неожиданно для себя самого, — у меня сейчас срочное дело. Как только я его столкну, сразу же тебя найду. У меня ведь есть твой адрес…

— Хорошо, — сказала Ксения, в трубке послышались короткие и далекие, как с летящего над землей спутника, сигналы.

Лахов еще какое-то время держал трубку в руке, потом осторожно положил ее на рычаг, сигналы в трубке погасли, и в комнате стало неожиданно тихо, будто разом отключились и все другие звуки. И лишь будильник истово, с торопливым металлическим звоном отсчитывал секунды, точил время, зубчиками шестеренок перетирал будущее на прошлое. Но этот звон, казалось, только усиливал застоявшуюся тишину.

Лахов подошел к окну, опершись локтями на подоконник, долго смотрел на каменный мешок двора, на молчаливых людей, идущих по асфальту, на облака, на позолоченные купола реставрируемой церкви. Когда он вернулся к столу, чай в кружке уже остыл, отдавал прелыми вениками, и Лахов сходил на кухню, вскипятил чайник на газе. Пора было браться за работу, сделать хотя бы болванку будущей статьи. Лахов достал блокнот, пошелестел его листками, придвинул к краю стола тонкую стопку чистой бумаги, но к столу не сел, отключил телефон и снова оказался у окна, привалился плечом к косяку и закрыл ладонью лицо.