Английский пациент - Майкл Ондатже

– Друг моего отца хотел умереть под «Шанхайский танец».Я не знаю, что это такое. Он сам об этом где-то услышал.

– Чем занимается ваш отец?

– Он… он на войне.

– Вы тоже на войне.

Она ничего не знает о нем, несмотря на то что прошел ужецелый месяц, как она ухаживает за ним и делает ему уколы морфия. Сначала,оставшись вдвоем на вилле, они чувствовали некоторую неловкость. Потом этопрошло как-то само собой. Пациенты, врачи, медсестры, оборудование, простыни,полотенца – все скрылось за холмом на пути во Флоренцию и дальше в Пизу. Оназаранее сделала запас таблеток кодеина и морфия. Она наблюдала за их отъездом,за вереницей уходящих грузовиков. До свидания. Она помахала им вслед из окна,затем плотно закрыла ставни.

Позади виллы поднимается высокая скалистая стена, к западу –длинная полоса огороженного сада, а в тридцати километрах внизу, в долине,ковром расстилается Флоренция, которая по утрам часто тает в дымке.

Вилла Сан-Джироламо, построенная много веков назад длязащиты ее жителей от происков дьявола, была похожа на осажденную крепость; садыодолевала мерзость запустения, а статуи с оторванными во время обстреловконечностями безмолвно взирали на окружающий пейзаж, который открывался черезразрушенные стены, на выжженную, в воронках от снарядов землю. Хане казалось,что эти запущенные, дикие сады были продолжением дома, его дальними комнатами.И она с усердием работала в них, не забывая, что там могут быть мины. За домомна небольшом клочке земли она начала возделывать огород с неистовой страстью,которая характерна для тех, кто вырос в городе. Когда-нибудь здесь будутлиповая беседка и комнаты, залитые зеленым светом настоящей, живой листвы.

Караваджо зашел в кухню и обнаружил, что Хана, сгорбившись, сидитза столом. Он не видел ее лица и рук, подобранных под грудную клетку, а толькоее спину и голые плечи, содрогавшиеся от рыданий. Голова тряслась и каталась постолешнице.

Караваджо остановился. Уж он-то знал, что слезы изматываютсильнее, чем любая другая работа. Еще не рассвело. Ее лицо забелело светлымпятном на темном дереве стола.

– Хана, – позвал он, и она затихла, как будто можнобыло обмануть его в темноте. – Хана.

Она начала стонать, и этот стон разделял их, словно река,которую нельзя было переплыть.

Сначала он не знал, можно ли дотронуться до ее обнаженнойспины, но потом снова сказал «Хана» и положил свою забинтованную руку ей наплечо. Она все еще дрожала. Когда у тебя глубокое горе, единственное средство,чтобы выжить, – с корнем вырвать все воспоминания.

Она выпрямилась, но голова была еще опущена, затем, сусилием оторвав себя от магнита стола, встала напротив мужчины.

– Если ты хочешь меня трахнуть, не дотрагивайся доменя.

На ней была надета лишь юбка, как будто она только чтовстала с постели и прибежала сюда, на кухню, продуваемую прохладным ветром сгор.

Ее лицо покраснело от слез.

– Хана.

– Ты слышал, что я сказала?

– Почему ты так поклоняешься ему?

– Я люблю его.

– Ты не любишь его, ты его обожествляешь.

– Уходи, Караваджо. Пожалуйста.

– Я не могу понять, что связывает тебя с этим живымтрупом?

– Он святой. Я знаю это. Святой, который в отчаянии.Такое бывает? И мы должны защитить его.

– Неужели ты не видишь, что ему наплевать на это!

– Моя любовь может спасти его.

– Двадцатилетняя девушка, которая добровольноотказывается от всех радостей жизни, чтобы любить призрака! – Караваджопомолчал. – Тебе нужно защитить себя от уныния. Из уныния очень легко впасть вненависть. Послушай меня. Я-то знаю. Если ты выпьешь яд, предназначенныйдругому человеку, думая, что этим облегчишь его участь, то ошибаешься, потомучто отравляешь не плоть, а душу, яд оседает в тебе. Бедуины в пустыне оказалисьумнее. Они знали, что он может быть им полезен, спасли его и использовали, апотом просто бросили.

– Уходи. Оставь меня в покое.

Она любит посидеть одна в высокой влажной траве в саду. Втакие минуты она смотрит вдаль и пытается представить, кто шел по этой старойдороге под сенью восемнадцати кипарисов в далекие времена.

Однажды она находит в саду сливу, очищает ее и кладет вкарман платья, чтобы отнести английскому пациенту. Когда он просыпается, онанаклоняется над ним и кладет мякоть сливы ему в рот. Он всасывает ее, словноводу, при этом челюсть остается неподвижной. Она видит, как он проглатывает ее.Кажется, он готов кричать от удовольствия.

Он поднимает руку и пальцем стирает с губы каплю сливовоймякоти, которую не может слизать языком, потом кладет палец в рот и сосет его.

– Давайте я расскажу вам о сливах, – говорит он. – Вдетстве я…

Когда они остались на вилле вдвоем с английским пациентом,было еще холодно, и им пришлось сжечь почти все кровати. Как-то в одной изкомнат она нашла старый солдатский гамак и стала им пользоваться. Каждый вечерона выбирала комнату, которая ей приглянулась, вбивала в стену гвозди, вешалагамак и засыпала, покачиваясь над отбросами, водой и грязью на полу, не бояськрыс, которые в последнее время начали появляться здесь. Каждую ночь оназабиралась в этот гамак, который, вероятно, еще помнил своего хозяина, одногоиз ее бывших пациентов, скончавшегося от ран.

Пара теннисных туфель и гамак – вот все, что она взяла удругих в этой войне. Сняв платье и повесив его на гвоздь, забравшись в гамак инакрывшись старой кофтой, она спит, изредка просыпаясь по ночам от полоскилунного света, которая скользит по потолку. Сейчас стало теплее, и она спит вэтом гамаке. Уже нет нужды сжигать стулья и кровати.

Ее гамак, туфли и платье. Она чувствовала себя вбезопасности в этом маленьком мире, который сама создала; двое мужчин казалисьдалекими планетами, каждый на своей орбите памяти и уединения.

Караваджо, друг ее отца в Канаде, любимец женщин. Он слегкостью разбивал их сердца, не прилагая особых усилий, вызывая настоящийпереполох среди них и добровольно отдавая себя. Сейчас он уже не тот. В той,довоенной жизни он был вором-одиночкой, потому что не доверял мужчинам. Он былобщительным, любил поговорить с мужчинами, но предпочитал женское общество ибыстро попадал в умело расставленные женские сети. Когда она, бывало, раноутром, крадучись, возвращалась домой, она видела, как он спит прямо в кресле ееотца, измученный и усталый от ночной работы или очередных любовных похождений.

Караваджо принадлежал к людям, которых нужно было крепкообнять и не отпускать, чтобы они не убежали, а самой ущипнуть себя, чтобы непотерять рассудок в его обществе. Нужно было держать его за волосы, какутопающего, иначе он потянет вас за собой. Или вы увидите его, идущего вамнавстречу по улице и уже готового помахать вам рукой, но вдруг он перепрыгнетчерез стену – и был таков, исчез на месяцы. Он был не очень хорошим дядюшкой.