Ястреб халифа - Ксения Медведевич

Шутка не удалась, а холодок, поселившийся под сердцем с самого рассвета, превратился в огромную склизкую жабу. Жаба толкнулась в груди – и халиф понял, что нехорошие предчувствия начинают сбываться.

– Во Дворе Приемов гонец, о повелитель, – Хисан заплакал.

И положил на ковер окровавленный грязный сверток когда-то зеленого шелка. Аммар извлек оттуда свиток и углубился в чтение.

Потом поднял голову и посмотрел на раба. Хисан был родом из Мерва. Если верить письму – и гонцу, за дурные вести ожидавшему смерти в нижнем дворе, – Мерва, жемчужины Хорасана, больше не существовало. Луну назад его взяли джунгары.

– Где… он? – поинтересовался Аммар у командующего Левой гвардией.

Сардар аль-Масуди ответил с низким поклоном:

– Там, куда ты приказал его отвести после вчерашнего торжества, мой повелитель. В Алой башне.

– Передайте ему мой приказ быть в Львином дворе до окончания этой стражи. Я собираю военный совет.

Аммар помолчал и добавил:

– И пусть Всевышний поможет ему оправдать мое доверие. Потому что, если он не сумеет отбросить джунгар, клянусь четвертым Именем, именем Судии, – я повешу его на том, что осталось от стен Мерва, за ноги.

…Шлепнувшись на подушку, Абд-аль-Барр, чиновник военного ведомства, поднял тучу пыли. Раскладывая перед собой принадлежности для письма и бумагу, он задумался о нерадивости смотрителя дворцовых покоев. А если треснуть по ковру, какая туча поднимется? Хорошо, что повелитель верных избрал местом сбора открытый свежему воздуху Львиный двор, – над городом давно сомкнулась ночь, и прохлада позволила всем рассесться не во внутренних комнатах, а в самой галерее вокруг знаменитого фонтана.

От размышлений Абд-аль-Барра отвлекли шум и перешептывания. Все, кто успел устроиться на коврах и подушках, смотрели в одну сторону.

Между командующим Правой гвардией и командующим Левой гвардией уселся некто еще не знакомый чиновнику. Абд-аль-Барр присмотрелся и понял, что видит источник недельного переполоха дворца и столицы – самийа, вывезенного из западных земель Яхьей ибн Саидом. Ничего особенного он не разглядел: самийа как самийа, в ведомствах посланий и имений халифа сумеречные лица мелькали куда как часто.

Вошел повелитель верующих, и все отдали земной поклон. Аммар ибн Амир сел лицом к востоку и подал знак начинать.

Потом говорили, что халиф зря сохранил жизнь гонцу, принесшему известия о взятии Мерва. Впрочем, многие соглашались, что Аммар ибн Амир проявил великодушие и милосердие пред лицом Всевышнего.

Гонец, пыльный и потный, в затрепанной накидке поверх кольчуги, рассказывал об ужасающем поражении и страшной осаде города. Джунгары пришли большой силой, двадцатитысячным войском. Впрочем, их передовой отряд насчитывал не более трех тысяч всадников. Разграбив усадьбы и замки в окрестностях города, джунгары взяли богатую добычу и множество пленных и повернули назад…

Абд-аль-Барр записывал речь гонца, и его перо резво бежало по бумаге в свете ламп.

Потом случилось то, что случилось, и катиб[5], повидавший на своем веку многое и служивший уже второму халифу, сначала не поверил своим глазам.

Чужеземный самийа хлопнул в ладоши и жестом прервал речь гонца. Воин, обращавшийся к халифу, застыл в ужасе и недоумении, так и оставшись стоять на коленях и с открытым ртом.

– Я не понял, – на хорошем ашшари заявил сумеречник.

Воистину доставленное Яхьей существо явилось бедствием из бедствий и источником неурядиц. Тем временем наглое приобретение дома халифа продолжило, совершенно не стесняясь вздохов ужаса и уничтожающих взглядов:

– Я ничего не понял и не могу слушать дальше, не получив ответов на свои вопросы.

Повелитель, сохраняя спокойствие, вдруг спросил:

– Как тебя зовут?

Самийа пропел свое чужеземное имя. Все пожали плечами и переглянулись – чего сказал, разобрать было можно, но, по обычаям дворца, новому слуге полагалось дать новое прозвание – причем благозвучное для ашшаритского слуха: негоже верующему ломать язык о языческие клички.

– Тарик, – кивнул халиф. – Здесь тебя будут звать Тарик.

Все одобрительно склонили головы: Тарик – прекрасное путеводное имя[6], сулящее удачу тому, кто его нарек, и тому, кого так назвали. И вышло, кстати, похоже на прежнее имя сумеречника.

И тут случилось страшное.

Лицо самийа скривилось в кислой и злобной гримасе. Затем неверное порождение сумерек прошипело:

– Если ты все равно хотел одарить меня собачьей кличкой, зачем просил назвать имя?

Во дворе повисло молчание. За куда меньшее проявление неуважения к халифу распинали на мосту через Тиджр.

Повелитель правоверных между тем совершенно не изменился в лице и невозмутимо ответствовал:

– Ты хотел спросить, Тарик? Спрашивай.

Самийа посмотрел-посмотрел, а потом пожал плечами и задал вопрос:

– Когда взяли город?

Халиф обратился к гонцу:

– Отвечай.

– Луну назад… – растерянно ответил гонец, не понимая кому отвечать, и, если отвечать язычнику из Сумерек, то как к нему обращаться. – Луну назад, о мой повелитель, – гонец все-таки решил обратиться к халифу.

– Отвечай ему. – Халиф показал в сторону неподвижно сидевшего самийа. – Называй его «господин».

Как ни странно, существо из сумерек учтиво склонило голову в знак признательности.

– Луну назад… господин. – Гонец опасливо развернулся в сторону нового собеседника.

– Почему мы узнаем о взятии крупного города только месяц спустя?

– Может, потому, что у нас нет волшебных зеркал и птиц? – подал голос прославленный полководец Тахир ибн аль-Хусайн, и все засмеялись.

– Джунгары разорили земли к северу от Мерва, спалили почтовые станции и угнали лошадей и верблюдов. А куда степняки не добрались, люди сами сбежали… Мне пришлось две недели пробираться к Табуку с одним сменным конем, – боязливо встрял гонец. И нерешительно добавил: – Господин…

Самийа, однако, не обратил на его слова никакого внимания и мрачно пробормотал:

– Странно, что у вас нет птичьей почты… Нет ничего проще, чем завести обычных голубей для сокращения расстояний! Так можно доставить послание в пять дней – а не за месяц…

Воистину сегодняшний вечер обещал быть вечером чудес и необычных свершений. Абд-аль-Барр записал дерзкие слова, размышляя, не отрубят ли ему руки и уши, – за то, что не отвалились сами от стыда. А ведь он мог сказаться больным…