Человек разговаривает с ветром - А. Андрюкайтис

Отец? Но ведь Рангел был последним… Откуда же этот мальчик? Значит, подчинившись житейскому закону, Рангел женился еще раз — и вот продолжатель его рода.

Бухгалтер, должно быть, понял мои мысли и, когда ребенок побежал зажигать свет, шепнул мне:

— Это мальчик партизанский. Сирота. Из семьи учителя. И отец и мать его погибли. Рангел нашел его Девятого Сентября и усыновил.

Бухгалтер попрощался — и у него была семья, и его ждали дома. А я с мальчиком отправился разыскивать его отца. Кто-то сказал нам, что председателя будто бы видели в правлении. Но там было пусто и темно.

Мы повернули к дому. Время приближалось к полуночи. Белая сентябрьская луна лежала на небе, как круглый хлеб на потемневшем подносе. Шаги наши отдавались эхом в тишине. Сонно подпевала мостовая. Река, виноградники, заросли орехов, все село переговаривались в ночи шепотом, старинным и легендарным.

Вдруг раздались выстрелы из ружья — один, два, три. Я вздрогнул. Кто стреляет? И что произошло? Может, где-нибудь пожар или еще что случилось?

— Это отец! — сверкнул глазами мальчик. И словно бы вытянулся, вырос сразу. — Стреляет из дедовского ружья. Ведь дедушка Рангел, вы знаете, был повстанцем!

— Но зачем он стреляет среди ночи?

Грянул четвертый, последний, выстрел. И снова все притихло.

Я подумал, признаюсь, что председатель все еще не рассеял кошмаров прошлого и преследует воображаемых врагов. Стреляет, чтобы облегчить себе душу…

— Каждый год ровно в полночь в этот день он стреляет. Ровно в полночь.

Мальчик весь светился. Он уже стал каплей рангеловского рода. И торопился все мне объяснить:

— Вы ведь знаете, в этот день началось Сентябрьское восстание! И каждый год отец подымается на «Пой, петух» и стреляет четыре раза…

Я понял его объяснения: первый раз — за Апрельское восстание, второй — за Сентябрьское, третий раз — за восстание Девятого сентября. А четвертый? А четвертый раз за то, что жив род Рангеловых и никому не стереть его с лица земли; за то, что повсюду можно найти его росток; что вся страна превращается в огромный, верный русскому оружию род, где каждый ребенок может сказать: «Мой прадед Рангел был повстанцем!»

Перевод с болгарского Т. ТЕХОВОЙ.

Захар Дичаров

ГЛУБИНЫ СЕРДЦА

Меня спросили, почему я храню на своем столе этот светло-коричневый камешек с розовыми прожилками. Мне подарил его капитан-лейтенант Бобровин. Когда я уезжал из Н-ской базы подводных лодок, он протянул его мне и сказал, приятельски улыбаясь:

— Возьмите-ка с собой… Можете вы понять, что такое для моряка родной берег?.. Этот камень — кусочек нашего берега.

Вот я и привез эту частицу бескрайнего нашего материка. Долго вез…

Помню, однажды я спросил у Бобровина:

— Скучно тут живется, а?

Капитан-лейтенант присел на базальтовую глыбу, поросшую редкой травой. Фуражку он снял, подставляя ветру широкий лоб, и волосы его сразу стали похожими на растрепанный лен. Он поглядел на меня искоса, через плечо, и усмехнулся, словно дивясь моей наивности:

— Вижу, вижу. Жаждете встретить этакого, знаете, героя — сто лет прожил у черта на рогах, а все кричит: «Отлично!» Не верьте таким! Стоять в бухте Мария — не мед, нет, нет — не мед!

— Ну а служба ваша, политработа? Она…

Бобровин встал, прошелся, вновь остановился, не переставая жевать какой-то стебелек. На фоне чистого бирюзового неба отчетливо обозначилась его широкая в плечах фигура.

— Человек тем и силен, — произнес он так, будто объяснял урок, — что может приказывать себе. Службу я себе выбирал и, стало быть… — Он не закончил, но я и так понял, что за этим «стало быть» стояло: «Долг есть долг. И он выше всего, этот долг. Выше меня и вас. Выше наших личных желаний и каких-то расчетов».

Но ничего такого вслух Бобровин не сказал. Да и сказать бы, видимо, не мог. Хотя знакомы с ним мы были всего несколько дней, я уже успел заметить, что человек этот — охотник до шутки, очень доброжелательный к людям — терпеть не может громкой фразы, не выносит ни малейшей фальши и что за его привычкой слегка иронизировать кроется большая требовательность к себе.

Как-то я возьми и попроси Бобровина рассказать о себе. Он покачал головой, усмехнулся одними глазами и не без иронии отрапортовал:

— Бобровин. Михаил Мартынович. Тридцати восьми лет. Женат. Двое детей. Собирался стать педагогом и в общем стал им: три курса пединститута плюс военно-политическое училище. Пропагандист политотдела базы… — Уловив мое недоумение, он добавил с веселым чистосердечием: — Всё!

Пожалуй, я так бы и уехал, мало что добавив к своему пониманию этого человека. Но тут произошло вот что.

Накануне отъезда, утром, я зашел в кабинет Бобровина: мы собирались с ним на один из кораблей. Планы наши, кажется, нарушались. Я понял это уже по внешнему виду капитан-лейтенанта. Он стоял у окна, за которым серел мутный неласковый день, и в чем-то сегодняшняя погода и настроение Бобровина были схожи.

— Случилась неприятность, а проще говоря, ЧП, — сообщил он. — Подрались двое матросов — дизелисты Крупляков и Махонький.

Мне надо было бы уйти. И все же, рискуя показаться бестактным, я, ни о чем не спрашивая, продолжал оставаться в комнате.

Бобровин позвонил по телефону и приказал прислать к нему сначала Круплякова, а потом Махонького. В ожидании их прихода он снова перечитал рапорт дежурного по базе, что-то записал и очень коротко изложил мне суть дела.

Во всей базе не было бо́льших друзей, чем эти два матроса. Их койки стояли рядом. В увольнение ходили только вместе. И специальность у них была одна. И в самодеятельности они выступали на пару — лихие плясуны. А однажды, когда в рыбачьем поселке, находившемся в трех километрах от базы, на них напало хулиганье, Махонький заслонил собой друга и удар чем-то тяжелым достался ему, а не Круплякову. Две недели отлежал в госпитале Махонький.

Потом, когда я увидел обоих, меня поразило удивительное соответствие их наружности фамилиям. Василий Крупляков и на самом деле был здоровым, хотя и несколько неуклюжим парнем, а Славка Махонький стоял в строю последним, левофланговым. Меньше его ростом не было во всей базе. И вот Славка ударил друга. Это было в воскресный вечер, после того как оба вернулись из увольнения. Ударил при всех и крикнул:

— Разве ты моряк?..

Было странно — Крупляков не ответил ему. Только схватил его, прижал к койке и сказал:

— Держите его, ребята, а не то… худо бы не было…

А ведь Василий мог бы его… Ну да… Значит?.. Но вот что это значит —