Свои-чужие - Энн Пэтчетт

— Он был не женат?

— У него и девушки-то не было — по крайней мере, в последний год жизни. Ему сломали нос на службе во флоте, просто в лепешку расплющили, но он все равно был видный парень. Все говорили, что он — вылитый Стив Маккуин, хотя, конечно, преувеличивали, какой Маккуин с таким носом. Мама одно время мечтала свести его с Бонни, но я возражал, потому что Бонни, по моему мнению, была набитая дура. И, как оказалось, зря я тогда гнул свою линию. Мог бы спасти для мира священника.

— Может, он был гей? — предположила Франни. Фикс глянул на нее с таким удивлением, что сразу стало ясно — не понял.

— Джо Майк не был гей.

— Я про Ломера.

После этих слов Фикс закрыл глаза и довольно долго не открывал.

— Я вот в толк не возьму, что за мысли лезут тебе в голову.

— Но в этом же нет ничего страшного, — сказала Франни и тотчас пожалела о сказанном. Ну, жил да был когда-то в городе Лос-Анджелесе симпатичный коп традиционной ориентации, который и выглядел как Стив Маккуин, и детей любил, но так подружкой и не обзавелся, — какая разница, верит Франни в такое или не верит? Гей он был или не гей — Ломер уже почти пятьдесят лет как в могиле. Пакет с лекарством только что подвесили, так что им предстояло еще полтора часа сидеть здесь и разговаривать. Или молчать.

— Ну, извини, — сказала она и, не услышав ответа, тронула Фикса за руку. — Извини, говорю. Расскажи еще про Ломера.

Фикс выждал минуту, решая, то ли полелеять немного обиду, то ли махнуть рукой. По правде говоря, Франни его раздражала — вылитая Беверли, а ухаживать за собой совсем не умеет. Конский хвост на голове, штаны на завязочках, и не мажется ничем, кроме гигиенической помады. Фикса в клинике знали — иногда во время вливания приходил его лечащий врач. Так что дочь могла бы и прихорошиться малость.

А про Ломера она не понимает самого главного. Никогда больше с тех пор, как годовалой девчонкой Франни сидела у него на коленях, в ее жизни не случалось достойного мужчины. Взять хоть того старого хрена, по которому она с ума сходила, когда была молоденькая, и который ободрал ее как липку, хоть даже ее мужа — человек он, может, и милый, но очевидно же, что женился на ней потому лишь, что его детям требовалась нянька… Ну, словом, Франни не разбиралась в мужчинах. Фикс надеялся, что его дочери встретят такого, как Ломер, но тщетно. Он ясно видел сейчас эту картину: его напарник сидит за столом с Франни на коленях, а на кухне хлопочет Беверли, такая нарядная, будто не готовит обед, а готовится на обед пойти, — и этого хватило, чтобы не открывать глаза, пока не прошел по пищеводу электрический разряд, словно волна текущей по его телу отравы внезапно ударилась о край опухоли. И тогда Фикс в очередной раз вспомнил то, что постоянно забывал: он скоро умрет.

— Папа? — окликнула Франни и чуть прикоснулась к его груди — как раз в этом самом месте.

Фикс потряс головой:

— Дай еще одну подушку.

И когда она принесла подушку и подоткнула ему за спину, он начал рассказ. Все-таки Франни ради него приехала сюда из Чикаго, оставила мужа и мальчиков.

— О Ломере я тебе вот что скажу: он, скотина такая, был весельчак каких мало. Настоящее счастье было попасть с ним на наружное наблюдение. — Собственный голос показался Фиксу тихим и слабым, и он откашлялся, прежде чем продолжить: — Я специально вызывался сидеть в какой-нибудь драной колымаге до четырех утра, потому что знал — Ломер начнет свои побасенки. Я ржал так, что мне дурно делалось, и даже, бывало, просил его: завязывай, пока мы все дежурство не запороли.

Отец Франни стал маленьким и хрупким. Рак уже добрался до его печени.

Вот что-то такое, наверное, выдал бы Ломер на эту тему.

— Ну, перескажи мне какую-нибудь его шуточку, — попросила Франни.

Фикс улыбнулся потолку и Ломеру, сидящему рядом в машине. Так прошло несколько минут — серебристые капли медленно скатывались по пластиковым трубкам к катетеру у него в груди. Фикс покачал головой:

— Я их все уже забыл.

Но тут он немного покривил душой. Одну все-таки вспомнил.

— Ну, в общем, сидит дамочка одна дома, а тут коп стучит в дверь, — начал Ломер. В первую минуту Фикс даже не понял, что напарник рассказывает очередной анекдот. С Ломером всегда так: не знаешь, он шутит или говорит серьезно. — И у копа на поводке собака, ну, вроде бигля, или малость покрупнее, и вид у собаки страшно виноватый. Она и хочет на женщину взглянуть, и не смеет, ну и пялится в землю, словно четвертак обронила.

Да, похоже, это анекдот. Фикс вел машину. Окна были открыты. Покрякивала рация, выбрасывая закодированные инструкции, и он подкрутил ее так, что слова стали не громче потрескивания статических разрядов. У Ломера и Фикса определенного маршрута не было. Они просто патрулировали улицы. Следили за обстановкой.

— Коп явно не в своей тарелке, — продолжал Ломер. — Дело попалось щекотливое. «Мэм, — говорит он, — это ваша собака?» Дама отвечает: «Моя». — «Я должен с прискорбием сообщить вам, что произошел несчастный случай — автокатастрофа. Ваш муж погиб». Ну, сам понимаешь, она горем убитая, плачет-заливается, все такое… А собака все глаза отводит. «Но, мэм, это еще не все, — выдавливает из себя коп. — Мне надо еще кое-что сказать вам». И уж чтобы ее не томить: «Ваш муж, когда мы обнаружили его тело, был э-э… совершенно голый». — «Что? Голый?» — вскрикивает дамочка. Коп кивает, прокашливается: «Тут вот еще какое дело, мэм… В машине с ним была женщина, и тоже… э-э… без одежды». Жена этак ртом делает — не то «ох!» говорит, не то просто воздух ловит. И коп доканчивает — деваться-то ему некуда: «В машине, мэм, была и ваша собака. Создается такое впечатление, что выжить удалось ей одной». А собака смотрит на свои передние лапы, будто думает: «Да лучше бы я с ними убилась!»

Фикс свернул на Альварадо. Было 2 августа 1964 года, и, хотя время шло к девяти, еще не совсем стемнело. Лос-Анджелес пах лимоном, асфальтом и растворенными в воздухе выхлопами миллиона машин. На тротуарах возились и носились мальчишки, казалось, что все они, сколько ни есть, вовлечены в какую-то одну игру, но уже выползали на улицу и ночные твари — мелкие бандиты, проститутки, наркоманы, терзаемые своей неутолимой нуждой, участники единого рынка. Каждому здесь было что купить, или продать, или спереть. Ночь была еще очень юна, но, мало-помалу разогреваясь, вступала в свои права.

— А скажи-ка ты мне вот что, — проговорил Фикс. — Ты придумывал эту байку последние три часа, пока мы колесили по улицам, или вычитал ее в юмористическом журнальчике и приберегал для подходящего случая?

— Это не байка, — ответил Ломер, снимая солнечные очки, потому что солнца как такового больше не наблюдалось. — Все ровно так и было.

— Ага, и ты был тот самый коп.