Свои-чужие - Энн Пэтчетт

— Что-то долго они сегодня раскачиваются, — сказала она, хотя какая, в сущности, разница. Дома ждут суп и хлеб, которые Фикс есть не станет. И Марджори будет ждать их. Они посмотрят по телевизору викторину «Jeopardy!». Франни переночует в гостевой спальне наверху.

— Никогда не торопись травиться. Таков мой девиз. Я могу сидеть здесь хоть целый день.

— Давно ль ты стал таким терпеливым?

— Слово «пациент» по-английски и значит «терпеливый». Скажи-ка лучше — так вы с Элби общаетесь?

Франни пожала плечами:

— Он время от времени дает о себе знать. — Ей в свое время приходилось так много говорить об Элби, что теперь она как бы для равновесия старалась не говорить о нем вовсе.

— А что слышно о старине Берте? Он-то как поживает?

— Все как будто в порядке.

— Ты с ним очень часто разговариваешь? — с невинным видом спросил Фикс.

— Гораздо реже, чем с тобой.

— Ты не подумай, я не ревную.

— Я и не думаю.

— Он женат сейчас?

Франни покачала головой:

— Один.

— Но вроде бы он женился в третий раз.

— У них не сложилось.

— А разве у него потом не было невесты? После третьего брака? — Фикс прекрасно знал, что Берт развелся в третий раз, но готов был слушать про это снова и снова.

— Недолго.

— Стало быть, и с невестой не выгорело?

Франни молча покачала головой.

— Досадно, — произнес Фикс, словно ему и впрямь было досадно, но он задавал ей все эти вопросы месяц назад и задаст еще через месяц, делая вид, что он совсем старый и больной, а потому не помнит их последний разговор. Фикс действительно был стар и болен, однако помнил все. «Опрашивай очевидцев», — сказал он ей по телефону, когда у нее — девчонки в ту пору — пропал из шкафчика именной браслет. Она позвонила ему из Виргинии в пять часов, то есть в два по калифорнийскому времени, как только включился льготный тариф на междугородные разговоры. Позвонила на работу, чего раньше никогда не делала, хоть у нее была его служебная визитка. Фикс уже стал к тому времени следователем и оставался ее отцом, и потому Франни решила, что уж кто-кто, а он должен знать, как найти браслет.

— Опрашивай очевидцев, — сказал он ей тогда. — Выясни, у кого какие были потом уроки и кто куда пошел. Шуму большого не поднимай, скандала не закатывай и не давай повода думать, будто ты кого-то обвиняешь, — но поговори с каждым, кто спускался в спортзал. А потом еще раз поговори, потому что они либо что-то от тебя скрывают, либо просто в первый раз вспомнить не смогли. Если уж решила найти пропажу, надо браться за дело всерьез.

Сегодня занималась им сестра по имени Патси, крохотная вьетнамка, утопавшая в своем лавандовом халатике размера XXS. Она помахала им с другого конца переполненной палаты, как машут на вечеринке долгожданным гостям.

— Вот и вы! — воскликнула она.

— Вот и я, — ответил Фикс.

Она подошла вплотную — заплетенные в косу черные волосы дважды обвивали голову, как канат, припасенный для ситуаций по-настоящему чрезвычайных.

— Хорошо выглядите, мистер Фикс.

— Три жизненных этапа: юность, зрелость и «Хорошо выглядите, мистер Фикс».

— Это смотря где вас увидеть. На пляже, на полотенце, в плавках — там не сказала бы, что у вас отличный вид. Другое дело здесь. — Она понизила голос и обвела взглядом палату. Потом наклонилась к нему: — Здесь вы отлично выглядите.

Фикс расстегнул верхние пуговицы рубашки и открыл грудь, предоставляя ей доступ к подключичному катетеру.

— Вы знакомы с моей дочерью Франни?

— Мы знакомы, — сказала Патси и глянула на Франни, еле заметно вскинув бровь — универсальный сигнал: «Старик все забывает». Она набрала в большой шприц физиологический раствор, чтобы промыть катетер. — Ваше полное имя?

— Фрэнсис Хавьер Китинг.

— Дата рождения?

— 20 апреля 1931 года.

— Вот выигрышный билет. — Патси достала из карманов халата три пластиковые упаковки. — Оксалиплатин, 5FU, а в этом маленьком — противорвотное.

— Отлично, — кивнул Фикс. — Втыкайте.

Погожее лос-анджелесское утро скользнуло в окно седьмого этажа и заиграло на покрытом линолеумом полу. Патси убежала к сестринской стойке записать сделанные инъекции. Фикс смотрел безмолвную рекламу на экране свисавшего с потолка телевизора: насквозь вымокшая женщина шла сквозь ливень, вокруг вспыхивали зарницы молний. Потом прекрасный незнакомец протянул ей свой зонтик, и в тот же миг дождь перестал. Улица превратилась в явленное представление какого-нибудь британского садовника о райских кущах — сплошные розы в солнечном сиянии. Волосы у женщины высохли и теперь развевались на ветру, а платье трепетало, как крылья бабочки. В верхней части экрана возникли слова «СПРОСИТЕ ВАШЕГО ДОКТОРА», словно рекламщики предвидели, что люди будут смотреть их творение без звука. Интересно, гадала Франни, это средство от депрессии, от недержания или от ломкости волос?

— Знаешь, о чем я всегда здесь думаю? — спросил Фикс.

— О Берте?

Фикс скорчил гримасу:

— Если я задал тебе вопрос о Берте и о его сыночке-пиромане, то исключительно из вежливости. Я о них и думать не думаю.

— Хорошо, папа, — сказала Франни. — А о ком ты думаешь последнее время?

— О Ломере, — ответил он. — Ты ведь не знаешь, кто это?

— Не знаю, — сказала Франни, хотя уже слышала эту историю или одну из ее версий. Мать когда-то давно рассказывала ей.

— Да, конечно, и помнить его не можешь, — покачал головой Фикс. — Хоть и сидела у него на коленях, когда он был у нас в последний раз. Он не спускал тебя с рук, даже за столом. Это было через несколько месяцев после твоих крестин. Ты была ужасно хорошенькая, Франни, просто прелесть. И все над тобой сюсюкали, отчего твоя сестричка просто бесилась. Пока ты не появилась на свет, Ломер все внимание уделял Кэролайн, а той это очень нравилось. А потом, помню, он говорит ей: «Кэролайн, и ты давай сюда, ко мне на колени, тут места хватит», а та — ни в какую. Ей невыносимо было оказаться с кем-то на равных.

— Да ладно тебе, — сказала Франни. Насколько она помнила, Кэролайн если уж хотела сидеть на коленях, то лишь у отца — даже после того, как они уехали в другой конец страны.

Фикс кивнул:

— Дети любили Ломера, все без исключения. Он их сажал к себе в машину, позволял врубать сирену, играть с наручниками. Представляешь, сейчас бы кто-нибудь пристегивал ребенка наручниками к зеркалу заднего вида? Да его бы засудили! Детям приходилось вставать на переднем сиденье, и им это ужасно нравилось. Ломер был образцовый коп. Помню, в тот день, когда он отобедал у нас и ушел, мы с твоей мамой говорили, что как, мол, жалко, что у него нет своих детей. Нам он казался стариком, а было ему в ту пору лет двадцать восемь, что ли, или двадцать девять?