Роковая Маруся - Владимир Качан

А здесь было совсем другое. Утверждают, что есть такое понятие: биологическая совместимость, и тут она оказалась полной, и Кока попался, он даже и хотел, но не мог отыскать в Маше решительно ничего, что бы ему не нравилось. До того было хорошо, что даже плохо, что хорошо. Для Коки, разумеется, потому что, когда он в пять часов утра стал прощаться, Маша уж как-то больно спокойно его отпустила. Когда уже в дверях он обернулся и спросил: когда встретимся в следующий раз? – Маша вдруг ответила: «Так никогда», – спокойно посмотрела на него и улыбнулась от того, какой у Коки был ошарашенный вид. Он этого удара никак не ожидал и потому скрыть ничего на лице не мог.

– Как это «никогда»? – криво усмехнулся Костя, вернее, попытался усмехнуться, но у него не вышло.

– Вот так, – сказала Маша, – в театре мы, естественно, встречаться будем, а вот так – больше никогда. Завтра приезжает муж, – соврала она.

– Так, может, не здесь?..

– Нигде, – отрезала Маша, – и никогда…

– Но почему?.. Разве… – Он хотел спросить традиционное «разве нам было плохо?..», забывая первое правило удачливых любовников – не задавать вопросов вообще, потому что, если спросил всего лишь: где ты была? – уже проиграл.

– Ни-ког-да, – повторила Маша. – Это был, если хотите, приступ, припадок, я не смогла справиться…

Они помолчали.

– Никогда? – опять тупо переспросил Костя, и Маша, уже ничего не отвечая, лишь слегка покачала головой, а он как-то вдруг и сразу ощутил бездонную трагичность этого слова. Есть, знаете ли, у нас мраморно-холодные слова, космической жутью и скукой веет от них, настроение портится, и необъяснимая тоска щекочет твое сердце: «никогда», «навсегда», «выхода нет», «навечно» и многие другие. Да что там, я один раз в районе Трубной шел по Последнему переулку, представляете?

Костя в этот момент некстати, а может, как раз и кстати вспомнил, как на Пушкинской площади все перестраивали и в связи с этим закрывали шашлычную «Эльбрус», где делали бараньи шашлыки на ребрышках и которую он и его друзья очень любили. Однажды он подошел к этой шашлычной с целью поесть и вдруг увидел табличку на дверях. На ней от руки было написано: «Закрыто насовсем с целью ликвидации».

– Никогда, навсегда, насовсем, – бездумно свистел ветер времени в бедной Кокиной голове, и он в последний раз попытался улыбнуться и спросил:

– Нет?

Маша опять только повела головой, глядя на Костю в упор, и вот тут-то и появилась первый раз в их истории знаменитая Машина слеза, которую я уже описал в самом начале, а если кто забыл, может перелистать страницы обратно и посмотреть и тогда сразу поймет, что за слеза появилась сейчас на Машином лице и какого калибра это оружие. Эта слеза появлялась в редчайших случаях, точно на реплику (в данном случае – она была пущена на реплику «никогда», но Кока, не справлявшийся с собственной растерянностью, разглядел ее только теперь). Она появлялась в самый нужный, кульминационный момент, в апогее любовного действия – что там секс! – вот главное, вот погибель-то где! – и после этого – человека уже можно было вычеркивать из списка нормально живущих!

И вот Маша смотрела на него грустными, не могу не написать – невыразимо прекрасными глазами, и по неподвижному лицу медленно катилась одна (но какая!) слеза. Оба молчали.

«Да как же, – думал Кока, – она же меня любит и плачет, но, видно, и вправду почему-то не может встречаться».

«Что-то долго он стоит, – думала Маша, – самой повернуться и пойти или подождать, пока он первый пойдет к лестнице?..»

– Ну, тогда… прощай, – сказал Кока.

– Прощайте, – тихо ответила Маша. Слеза все еще чудом держалась на щеке, не падала. Кока повернулся и быстро пошел к лестнице. Она чуть подождала, пока он спустится на несколько ступенек, закрыла дверь и бросилась в туалет, потому что, черт возьми! – давно уже туда хотела, а перед Кокой это было никак нельзя, это разрушило бы образ, а уж слеза-то вообще оказалась бы пустым номером.

Да, эклектику в таком деле допускать никак нельзя, любовная история должна быть стройной и гармоничной, как хорошая песня, – ничего лишнего! Один мой знакомый, меломан и эстет, один раз дал определение эклектике. Он сказал: «Ну – это, допустим, как если бы один и тот же писатель написал вот такую примерно фразу – «Благородный рыцарь Сигизмунд низверг–нулся со своего боевого коня и расквасил себе харю к едреней матери». Никак, согласитесь, невозможно сочетание «низвергнулся» и «хари», равно как и той самой слезы с туалетом.

И в туалет нельзя было при Коке, и ела она при нем очень мало, и нужно было постоянно держать образ женщины неземной и таинственной, которая вообще не ест, не пьет и тем более не совершает естественных отправлений, да и размножаются они только опылением, знаете, через пчел, а то, что случилось сегодня у рояля и дальше, – роковая случайность, раз в миллион лет бывает и у цветов. А вообще, все это низкое – не для нее: если поесть – так, чуть-чуть пыльцы, а запить – немного росы… Образ, согласитесь, трудный, требующий известного аскетизма, но, ничего не попишешь, положение обязывает. И в этом смысле Маша была молодцом, она последовательно, не отступая ни на шаг от намеченного сценария, провела весь второй акт этой мелодрамы, который я прежде называл раундом, а теперь, в свете вышеизложенного, запросто могу назвать и актом.

Но вы, разумеется, не принимаете всерьез то самое «никогда», мой незнакомый товарищ по любовному путешествию, – нет? И правильно делаете, антракт, только антракт, господа, все в буфет!

Следующие два дня Маша была очень весела и довольна собой. Она собиралась, немного отдохнув, сделать следующий ход, она пока еще не знала – какой, но у нее в арсенале было несколько сильных продолжений, из которых в ближайшее время предстояло выбрать лучшее.

А Кока между тем пытался прийти в себя. Надо сказать, что он далеко не сразу опомнился после того «никогда». Он так не привык. С одной стороны, он был глубоко обижен и уязвлен: «Как?! После того, что было, снова на „вы“ и затем – «никогда»! Не мог же он ошибиться в значении ее взглядов, ее стонов во время… нет! Не может быть! И потом, эта слеза… Что это значило?.. А может, другое?..

Кока слышал раньше где-то в кулуарах театра, что у Маши серьезная легочная болезнь, и сейчас, во время непрестанного анализа происшедшего, мучившего Коку и днем и ночью, это приобрело роковое, зловещее значение, стало играть особую роль в нынешних Костиных муках, ибо точно укладывалось в схему Машиного поведения, и тогда многое становилось ясно. Ее поведение оказывалось тогда абсолютно объяснимым: она тяжело больна и боится за себя и за него, боится его заразить или что-то в этом роде; а может, ей вообще нельзя ничего, а переживать нельзя в особенности; а может, думает, что он не знает о ее болезни, а когда узнает – струсит; а может… – множество этих «а может» бились изнутри в воспаленную черепную коробку Кости, но выхода не находили. Он ведь принадлежал к тем мужчинам, которым было невыносимо само предположение о том, что их просто взяли и бросили; они будут отбиваться от этой версии до последнего; они будут искать и найдут невидимую, тайную и трагичную, но «настоящую» причину разрыва, и это поможет им утешиться на некоторое время.