Монгол - Тейлор Колдуэлл

Оэлун взглянула на сына и слабо улыбнулась. Взяв сына, она прижала его к груди, пытаясь завернуть в ткань, предназначенную для свадебного наряда туркменской принцессы.

— Вне сомнения, — заметил Кюрелен, — он станет Ханом Ханов.

Умная Оэлун не заметила в его словах насмешки, и глаза ее заблестели.

— Ты и в самом деле так думаешь? — воскликнула она.

Кюрелен хотел рассмеяться, но смех застыл у него на устах, калека опустил глаза и тихо сказал:

— Я в этом не сомневаюсь.

Сестра не услышала в его голосе иронии.

В тот самый момент в юрту вошли Есугей и его воины, чтобы взять ребенка, которому предстояло пройти обряд наречения новорожденного именем. Оэлун там не могла присутствовать, потому что была женщиной. Ребенка крепко спеленали, и личико у него покраснело от возмущения. Чтобы защитить его от ночного холода, Оэлун завернула его в небольшое покрывало из соболей.

Есугей — пьяный, возбужденный, молодой и прекрасный — дико сверкал глазами и громко требовал своего сына. Плечи хана украшала великолепная накидка из соболей, ранее принадлежавшая его отцу. Под ней был белый шерстяной халат с богатой вышивкой синего и красного цветов. Уши мехового малахая, немного съехавшего на затылок, были отвернуты вверх, и Кюрелен увидел, что по лбу Есугея ручьями течет пот.

Взяв сына из рук Оэлун, которая без желания рассталась с сыном, Есугей, не обратив никакого внимания на Кюрелена, пошел к выходу. Уже на пороге он услышал спокойный голос калеки:

— Есугей, твой сын станет Ханом Ханов.

— Ты так считаешь? Что еще, Кюрелен, можно ожидать от сына человека с серыми глазами? — Есугей обернулся, и его лицо загорелось от радости и гордости.

Кюрелен медленно поднялся, поскреб подбородок и сделал вид, что внимательно рассматривает младенца, начавшего вопить.

— Да, конечно, — бормотал Кюрелен. — Прошлой ночью мне снился странный сон. Я видел человека, сидящего на золотом троне посреди огромной юрты и окруженного сотнями благородных воинов с золотыми обручами на головах. Рядом с ним сидели принцессы из Китая и Самарканда. Это был Великий хан. Есугей, это был твой сын.

Улыбка расплылась по лицу Есугея. Казалось, он воспарил над землей, стал подбрасывать ребенка, не желая сдерживать торжества. Потом хан направился к выходу, но его снова остановил голос Кюрелена.

— Есугей, один из пленников — священник, а другой — святой человек из Китая. Я видел, как священник о чем-то беседовал с твоими людьми. Это очень плохо. Людям в голову могут прийти разные ненужные мысли. Прикажи пленникам замолчать под угрозой смерти.

Есугей недовольно нахмурился:

— Народ моего отца верил в разных богов, и это не приносило никому вреда.

Кюрелен несогласно покачал головой:

— Только не эти люди. Я насмотрелся на таких священников в Китае. Они сеяли смуту! Император был терпимым и мудрым человеком. Но иногда люди мудрость принимают за слабость. Так бывает среди наглецов. Императору пришлось прибегнуть к силе, чтобы обуздать людей, которых подбили к волнениям христианские священники. Говорят, что он рыдал, отдавая приказ. Когда я был в Самарканде, мне и там приходилось видеть подобное…

— Ты слишком много видел, — резко прервал его Есугей и вышел из юрты, неся на руках сына.

В юрте воцарилась тишина. Потом Кюрелен, вспомнив последние слова Есугея, тихо прошептал:

— Никаких сомнений. Нет никаких сомнений, — и грустно покачал головой.

Кюрелен бродил между кострами от юрты к юрте, искал, где бы ему погреться, что-то поесть и выпить вина. Но его не любили, и никто не отодвинулся, чтобы освободить ему местечко у огня. Наоборот, люди ближе придвигались друг к другу, чтобы не пускать калеку к теплу. Он ковылял от костра к костру, войлочный халат не спасал от холода, и Кюрелен брел, низко надвинув капюшон на длинное темное лицо. Наконец он оказался у небольшого костра, у которого сидели священник Селджукен и буддистский монах Джелми. На костре кипел котелок с кониной, было и вино. Монголы свято чтили закон гостеприимства. Селджукен молча ел, мрачно отрывая зубами куски мяса от кости. Джелми отпил немного вина и грустно смотрел на огонь, казалось, забыв, где находится. Временами он вздыхал и растирал опухшие и пораненные ноги. Селджукен то и дело наполнял свою чашу кумысом, игнорируя человека, с кем ему пришлось делить горькую судьбу.

Кюрелен присел на корточки у костра напротив пленников и дружелюбно обратился к ним. Селджукен что-то небрежно пробормотал сквозь стиснутые зубы, а монах вежливо ответил меркиту. Он немного повеселел, а когда Кюрелен заговорил с ним по-китайски, на тонком изможденном лице монаха появилась милая улыбка, а глаза заволокли слезы.

Кюрелен говорил с ним о Китае, тамошних храмах, колоколах, великолепных зданиях, его улицах и ученых, чудесных накопленных веками знаниях, о философах и музыкантах и простых учителях, о прекрасных дворцах. Джелми слушал калеку, а по лицу его текли слезы.

— Мой отец был другом старого императора, и его манускрипты остаются в сокровищнице дворца. Он был поэт, его имя — Чун Чин.

— Неужели? — воскликнул Кюрелен. — Мне известны его поэмы. Например, одна из них под названием «Перевернутая Полированная Чаша»!

— Мой отец, — Джелми улыбнулся и покачал головой, — был великим циником и хорошим любовником и ни во что не верил. Мы не должны забывать…

Кюрелен что-то вспомнил и захихикал.

— Персидские поэты не могут с ним справиться — они считают важными вещи, совершенно недостойные внимания, и говорят об этом. А китайцы в это верят. Поэзия без веры похожа на нитку ярких бусинок, нанизанных на шнурок. Они сверкают и привлекают взгляды, но ничего не стоят.

Селджукен был поражен рассуждениями, звучавшими в бесконечности Гоби, продолжая медленно пережевывать мясо, широко открывая рот. На лице его выражалось презрение, пожав плечами, он еще раз с гордостью повторил:

— Мой отец — принц.

Разговор между монахом и Кюреленом продолжался. Монах часто смеялся, и его длинные белые зубы сверкали в темноте. Кюрелен во время разговора размахивал руками. Казалось, от него исходил поток силы и энергии. Губы искривила хитрая улыбка. Джелми тихонько посмеивался над забавными высказываниями Кюрелена и, кажется, позабыл о своем плачевном положении, потому что наслаждался приятной беседой, которая словно перенесла его в дом отца. В этом доме было множество изделий из слоновой кости и драгоценного дерева, керамики, украшенной золотыми узорами. Он вырос среди изящных нефритовых фигурок и запахов благовоний, слышал разговоры друзей отца, и Кюрелен представлялся Джелми одним из тех веселых и циничных философов, которых так любил его отец.

— Как странно, что ты находился здесь, в этой глуши! Ты так учен и мудр! — воскликнул он вдруг.

Лицо Кюрелена исказила гримаса: