Солдат императора - Клим Жуков

На мир ваш неумелый повествователь смотрел тогда через всеобъемлющие розовые очки, которые нацепили мне на нос властные руки поднебесья. Причем, на одной линзе было написано большими буквами «Люблю», а на другой «Хочу», и соединялись они дужкой в виде недвусмысленного знака «Х» – умножить. А вы говорите «ревность», хотя вы, вроде бы ничего и не говорили.

Как показало время, я вновь ошибался, и ревновать было к кому. Тем более, что с той стороны генератор ревности работал с гудением, аж искрился.

Я вряд ли сумею ловко описать наш с Зарой роман. В рисовании жарких постельных сцен не силён, а опускаться до дорожного дамского чтива – увольте. Кому интересно узнать сколько раз и в каких позах мы бились на половых фронтах? Уверен, что кому-то интересно, но фигушки – это наше и только наше. Я помню каждое объятие, каждый поцелуй, каждое движение тел, и не расскажу. Вот такой я гад, собственник и жадина.

Или рассказать, ведь рассказ играет на устах и на кончике пера? Бог знает, как получится.

Она очень мало разговаривала. В основном я – монологом. Мы любили поехать на берег моря на лошадках. Зара с конем делала, что хотела, не трогая поводьев и не одевая седла. Я только сзади пыхтел, догонял. Ну пехота я, пехота!

Скачка в прибое, а потом любовь до упаду. Первый раз не повторялся больше никогда, и мы смогли проявить ненасытность, во всю широту наших не узких натур. Чего мы только не вытворяли! Впрочем самые целомудренные наслаждения с Зарой были жарче любого разнузданного разврата, которого полной чашею испито было в прошлые годы.

Замечательный контраст, знаете ли. Днём – армия, грубая, приземленная форма существования белковой жизни, а вечером – любовь, в полном объеме, от непременных и продолжительных эскапад шалуна Эроса, до томного единения в бытовом беспросвете: натаскать воды, наколоть дров, сготовить покушать, вымыть посуду, протереть пыль, подмести пол.

Зара замечательно колола дрова, кстати. Колун в её изящных ладонях играючи разваливал самые узловатые-сучковатые пеньки, словно она точно знала куда нужно ударить и как, впрочем, она и в самом деле знала. Бочка с водой наполнялась ею стремительной пробежкой к колодцу и обратно, будто два ведра полные воды весили не больше, чем два ведра от воды свободные. И снова, впрочем, для её сильных рук и крепкой спины это была небольшая разница. Впрочем, какое там впрочем!? Вернуть с небес на землю разбушевавшегося андалузского жеребца, или передвинуть двухметровый сундук полный барахла, кажется, требовало от неё не больших усилий, чем подвязать веник. А однажды я видел, как она руками выпрямила погнувшуюся кочергу, что для верзилы вроде меня вовсе не достойный упоминания подвиг, но для девочки-стройняшки, согласитесь, нечто из ряда вон.

Я не стремился сыграть в льва саван и повелительно разлагаться, пока самка обустраивает лежбище, но моя Зара почти всегда с тихим, ласковым смехом ограждала от бытовых забот.

Размяться на ночь выходило, только когда она вольным ветром вырывалась из нашей райской клетки в неизвестном направлении. Как всегда без единого слова или намека. Она прекрасно владела тремя языками (испанским, французским и итальянским, не считая классической латыни, где только умудрилась?!), даже писать умела, но о записочках «милый-я-там-то-вернусь-тогда-то-что-купить-в-городе» даже речи не шло.

Возвращалась цыганская красавица в полном соответствии с исчезновением – неожиданно. Затрудняюсь сказать, что было приятнее: тягучий конфитюр ожидания или сладкая нуга воссоединения.

Может быть, поэтому каждый день с ней был как первый, он же и последний? То есть исполненный ответственности за каждую секунду вместе? Быть может. Зара умело вела корабль нашего счастья, хотя сомневаюсь, что она и на мгновение задумывалась над этим. Все у неё получалось как бы само собой, спонтанно, и неизменно на сто процентов здорово.

Для меня одинаково дороги были минуты совместного молчания, редкие слова, которых за время нашей любви она не сказала и пяти сотен, её спорая возня по хозяйству, её тихий, недолгий сон, когда доверчивая её голова упокаивалась на плече вашего покорного слуги, а дыхание незаметно пробивалось через полуоткрытые медовые губы, её стремительные пробуждения с трепетом длиннющих ресниц, кошачьим потягиванием и роскошной утренней любовью.

Долгие часы острого, мускусного исступления, легко было заменить на минуты или даже секунды, или растянуть на недели и месяцы – радости для нас не убавилось бы. Когда я смотрел на неё, все тело тут же стремилось к утехам: в постели, на столе, стуле, полу, сундуке, на траве или песке. Зара это отлично знала и никогда не спешила, всегда приходя беззвучно, внезапно, бессловесно.

Первый раз в моей вовсе не целебатной жизни острый финиш любовной игры уравнялся полностью с влажным марафоном разнообразных предварительностей. Собственно, марафон сейчас будет или короткий спринт всегда выбирала Зара и только она. Как только темный, почти вычерненный солнцем до африканского эбена шелк её кожи касался моей бледной, северной оболочки, липкий финал немедленно и властно стучался в ворота и бился у самого выхода.

Но «властно» было раньше, теперь властно решала Зара. Иногда она выпускала наружу накопившееся едва заметной игрой ловкого своего язычка и полных губ, несколькими касаниями кошачьих лапок, которые часто выпускали коготки, или резким речитативом бедер. Несколько движений и все.

А иногда она купала мое естество в озере страсти часами, а может быть и годами, я не уверен, в последний миг, отдаляя извержение персонального моего Везувия. Как это получалось, не знаю. Наверное, на то она и ведьма? Самые дикие позиции, чуть не сказал «стойки» по фехтовальной привычке, и самые непристойные способы она с непостижимым искусством уравняла с миссионерским «мальчик сверху», когда мы и на миллиметр не двигались, но внутри Зара-затейница прокатывала волны такой плотности, что мне оставалось только стонать, подвывать и кусать губы, свои или её.

Сколько же в её стройном теле помещалось страсти! Было, правда, куда поместить, ведь чтобы поцеловать меня она лишь немного поднимала лицо, а росту во мне шесть футов три дюйма, или, говоря сухим метрическим языком, метр восемьдесят восемь.

Как только дело доходило до дела, от тихой кошечки не оставалось и воспоминания, наружу вырывалась неукротимая пантера – настоящая Зарайда, какой она бывала разве что во время безумной скачки на коне. И еще безумной скачки на мне или подо мной.

«Беззвучно, тихо» и прочие термины, что прикреплены к её портрету несколькими строками выше, отлетали со звоном. Она любила кричать и даже рычать низким грудным голосом. Ногти то и дело впивались в мою спину, мою грудь, мои бедра, или полосовали их безжалостно, даря боль и даря наслаждение. Крупные белые зубы смыкались на моей шее, плече, подбородке и вообще, где попало, так что утренние появления в лагере часто вызывали смех и подколки товарищей. Завистливые от корней до ветвей.

Зара билась и извивалась в моих руках, успевая яростно кончить по три, пять, десять раз, пока я старался один единственный, правда, последний раз, она всегда без исключений совмещала с моим. Как я говорил, бывала она и внешне недвижимой и внезапно аккуратной, но настоящая любовь любимой Зарайды – необузданная амазонка, бившая пятками в мои бедра и зад, заставляя вонзаться в неё все глубже и быстрее, до хруста сжимавшая мои бока, властно помещавшая императив острого, крупного соска в мой жаждущий рот, непререкаемо склонявшая к покорности моё лицо у сладкого портала между крепких бедер, выгибавшаяся вольтовой дугой в острые моменты, и разрешавшая обсуждаемый вопрос так бурно, что я то и дело оказывался вытолкнут наружу неодолимой силой сокращения всего и вся.