Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса - Филиппа Грегори

Порой создавалось впечатление, будто все мы — просто актеры на сцене жалкого театра, играющие безвкусную пьесу с якобы счастливым концом и притворяющиеся, что все вокруг прекрасно, что каждому очень удобно сидеть на своем, в высшей степени неудобном стуле в своей плохо подогнанной короне. Но стоило поглядеть направо и налево, и каждому становилось ясно: все это притворство, а придворные, точно актеры убогого балагана на колесах, тщетно пытаются создать иллюзию достоинства и величия.

Маргарет, которой перед отъездом двора из Лондона позволили посетить брата, по-прежнему сидевшего в Тауэре, пришла ко мне мрачнее тучи. С преподавателями Тедди больше не занимался; у него также полностью сменили охрану; а сам он стал таким молчаливым и печальным, что Мэгги поняла: даже если его завтра вдруг освободят, он уже никогда больше не сможет стать тем радостно-возбужденным милым мальчиком, который когда-то приехал вместе с нами в столицу. И не только потому, что ему уже исполнилось девятнадцать лет. Тедди по-прежнему не разрешалось выходить даже в сад; лишь в полдень он мог немного погулять на плоской крыше своей башни. Он признавался Мэгги, что уж и не помнит, каково это — бегать по саду или ездить верхом. И при этом он абсолютно ни в чем не был виноват! Разве что в том, что носил знатное имя и принадлежал к Дому Йорков. Вот только он не мог отказаться от своего имени, как это сделали Маргарет, я и мои сестры, когда отчасти «похоронили» память о своем происхождении благодаря браку с людьми из другой «стаи». Казалось, имя Эдварда и его титул герцога Йоркского тянут его куда-то в темные глубины, на дно, точно привязанный к шее мельничный жернов, и «всплыть» он теперь уже никогда не сможет.

— Как ты думаешь, король когда-нибудь согласится выпустить Эдварда на свободу? — спросила Мэгги. — Этим летом я даже намекать ему не осмеливаюсь. Я боюсь с ним заговаривать о подобной милости. Да и сэр Ричард запретил мне обращаться к королю с такой просьбой. Он говорит, что нам нельзя ни говорить, ни делать ничего такого, что может навести Генриха на мысль о нашей ему неверности.

— Но как Генрих может сомневаться в твоем муже? — возмутилась я. — Ведь он сам назначил его камергером при дворе принца Уэльского. Сэр Ричард, по сути дела, и будет править Уэльсом, и Генрих отправит его туда вместе с Артуром, как только будет можно покинуть Гринвич. Генрих доверяет ему больше, чем кому бы то ни было другому.

Мэгги только головой помотала, и я вспомнила: в последнее время наш король сомневается в каждом и каждого подозревает в измене.

— Неужели Генрих сомневается и в сэре Ричарде? — прошептала я.

— Да, наверное. Иначе зачем бы ему приставлять к нам специального наблюдателя? — вполголоса сказала Мэгги. — Но если он не может доверять сэру Ричарду…

— То вряд ли Тедди когда-нибудь окажется на свободе, — с мрачным видом закончила я. — Да, ты права: не верится, что Генрих когда-нибудь его отпустит.

— Нет, король Генрих никогда его не освободит… — начала она, — а вот…

Воцарилось молчание. Но не высказанные Мэгги слова звучали у меня в ушах совершенно отчетливо. Я прямо-таки видела их перед собой столь же ясно, как если бы она вырезала их на деревянной столешнице: «Король Генрих никогда его не освободит, а вот король Ричард освободил бы».

— Кто знает, что случится завтра? — сказала я, пытаясь положить конец столь опасному разговору. — Но нам с тобой — даже в совершенно пустой комнате — никогда не следует впредь делиться подобными предположениями.

Из Малина постоянно приходили все новые и новые вести, и я стала бояться, что двери личных покоев короля опять окажутся наглухо закрытыми, а стражники со скрещенными пиками станут преграждать путь любому, кто захочет туда войти. По этим признакам легко было догадаться, что очередной гонец или шпион привез Генриху некое дурное известие. Генрих очень заботился о том, чтобы никаких сведений о его встречах с осведомителями придворные не имели. Однако слухи все же как-то просачивались, и вскоре нам стало известно, что император Максимилиан посетил свои владения во Фландрии, а «этот мальчишка» — хотя его вряд ли можно было называть мальчишкой — путешествует вместе с ним и считается его закадычным дружком и «правителем дружественной страны». Двор в Малине, по всей видимости, стал уже для него маловат, и Максимилиан подарил ему огромный дворец в Антверпене, где, по слухам, висел боевой штандарт «принца Ричарда», а залы были украшены белыми розами. На фронтоне дворца якобы красовался герб с его именем — Ричард, принц Уэльский, герцог Йоркский, — а его сторонники носили темно-красные, цвета ягодного сока, плащи йоркистов и преклоняли перед ним колено.

Однажды, желая провести вечер на воде, я поднялась на палубу своего барка и вдруг увидела рядом с собой Генриха.

— Можно к тебе присоединиться? — спросил он.

В последнее время он крайне редко заговаривал со мной, тем более ласково, так что я даже не сразу ему ответила и просто уставилась на него, точно деревенская девица. Он рассмеялся. Казалось, к нему вдруг вернулась давно забытая беззаботность.

— Ты, похоже, удивлена тем, что мне захотелось прогуляться с тобой?

— Да, я удивлена, — призналась я. — Но мне очень приятно, что тебе этого захотелось. Я думала, ты снова сидишь взаперти у себя в кабинете, окруженный всевозможными доносами.

— Я просидел там весь день, но, увидев в окно, что твой барк готовят к отплытию, вдруг подумал: какой чудесный вечер! Как хорошо было бы провести его на воде!

Я лишь шевельнула рукой, и какой-то молодой человек тут же вскочил, уступая королю место; мои дамы расступились, и Генрих, усевшись рядом со мной, кивнул капитану, давая сигнал к отплытию.

Вечер действительно был прекрасен: ласточки носились зигзагами над серебристой водой, то ныряя вниз и набирая в клюв воды, то снова уносясь прочь. На берегу с негромким нежным криком взлетел кроншнеп и закружил, широко раскрыв крылья. Музыканты на палубе судна, следовавшего за нами, настроили инструменты и тихонько заиграли.

— Я рада, что ты с нами поехал, — тихо сказала я, и Генрих нежно поцеловал мне руку. И этот первый за много недель знак любви согрел мне душу, точно лучи вечернего солнца.

— Я тоже очень рад, — сказал он, и я, глянув на него, отметила и его чрезвычайно усталое лицо, и напряженно поникшие плечи. На мгновение я задумалась: можно ли мне говорить с ним, как жене следует говорить со своим мужем? Можно ли побранить его за то, что он о себе не заботится, и посоветовать ему больше отдыхать?

— По-моему, ты слишком много работаешь, — сказала я.

— У меня и забот слишком много, — тихо возразил он, словно недавно вовсе и не был на грани безумия. — Но этот вечер я бы хотел спокойно провести с тобой.

Я просияла, глядя на него, и почувствовала, что моя улыбка становится все шире.

— О, Генри!

— Любовь моя, — с нежностью сказал он. — Ты всегда — какие бы тревоги меня ни терзали — остаешься моей любимой женой.

Он поднес мою руку к губам и стал нежно ее целовать, а я, погладив его по щеке, с некоторым удивлением заметила: