Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

А Мэгги смотрела ему в глаза, и в ее глазах все явственнейсквозили стыд и унижение; а по его лицу проносились тени самых разных чувств,под конец оно выразило безмерную жалость, и тут она поняла, как страшно, какжестоко ошиблась. Хуже того, поняла, что он это знает.

Прочь отсюда, беги! Беги от него, Мэгги, сохрани последниежалкие остатки гордости! Едва подумав так, она вскочила и в самом деле кинуласьбежать.

Она не успела выбежать на веранду — Ральф перехватил ее, онас размаху налетела на него с такой силой, что закружилась сама и едва не сбилаего с ног. И все оказалось напрасным: изнурительная внутренняя борьба, долгиестарания сохранить душу в чистоте и силой воли подавить желание; в один мигРальф пережил десять жизней. Все силы, что дремали в нем, заглушенные,подавленные, только и ждали малого толчка — и вот взрыв, хаос, и разумраболепно склоняется перед страстью, и воля разума гаснет перед волей плоти.

Руки Мэгги взлетели и обвили его шею, его руки судорожносжались у нее за спиной; наклонив голову, он искал губами ее губы, нашел. Еегубы — живые, теплые, уже не просто непрошеное, нежеланное воспоминание; онаобвила его руками, словно никогда больше не выпустит; сейчас казалось, она —воск в его руках, и темна как ночь, и в ней сплетены память и желание,нежеланная память и непрошеное желание. Наверно, долгие годы он жаждал вот этойминуты, жаждал ее, Мэгги, и отвергал ее власть, и попросту не позволял себевидеть в ней женщину!

Донес ли он ее до постели на руках, или они шли вместе? Емуказалось — он ее отнес, а может быть, и нет; но вот они оба на постели, и онощущает ладонями ее тело и ее ладони на своей коже. О господи! Мэгги моя,Мэгги! Как же меня с младенчества приучили думать, будто ты — скверна?

Время уже не отсчитывало секунды, но хлынуло потоком, изахлестнуло его, и потеряло смысл, осталась лишь глубина неведомого донынеизмерения, более подлинная, чем подлинное время. Ральф еще ощущал Мэгги, но некак нечто отдельное, пусть же окончательно и навсегда она станет неотделимойчастью его существа, единой тканью, которая и есть он сам, а не что-то, что сним спаяно — и все же иное, особое. Никогда уже ему не забыть встречного порываэтой груди, живота, бедер, всех сокровенных линий и складок этого тела.Поистине она создана для него, ведь он сам ее создал; шестнадцать лет он лепили ваял ее, и сам того не подозревал, и уж вовсе не подозревал, почему он этоделает. Сейчас он не помнил, что отказался от нее когда-то, что другой провелее до конца по пути, которому он положил начало, который сам избрал для нее идля себя, ведь она — его гибель, его роза, его творение. Сон, от которого емууже не пробудиться, пока он — человек из плоти и крови. О Господи, милостивыйБоже! Я знаю, знаю! Я знаю, отчего так долго, так упорно думал о ней как обесплотном образе, о ребенке, когда она давно уже выросла из этой теснойоболочки, но почему через такой жестокий урок открылось мне это знание?

Ибо только теперь он наконец понял, что всегда стремился небыть всего лишь человеком, мужчиной, — он желал большего, судьбынесравненно более великой, чем дается обыкновенным смертным. И вот чем всекончилось — вот она, его судьба, под его ладонями, пылает и трепещет вместе сним, женщина — с мужчиной. Человек остается человеком. Боже милостивый, неужелиты не мог избавить меня от этого? Я — человек и вовеки не стану Богом, и мояжизнь, искания, попытки возвыситься до божества — все это был самообман.Неужели все мы, слуги церкви, одинаковы и каждый жаждет сам стать Богом? Ипоэтому отрекаемся мы от единственного акта, который неопровержимо доказываетнашу человеческую суть?

Он крепче обнял ее, глазами, полными слез, при слабом светесумерек всмотрелся — лицо у нее тихое, нежные губы приоткрылись, вздохнулиизумленно и счастливо. Она оплела его руками и ногами — живыми, гибкимишелковистыми узами, мучительно, нерасторжимо; он зарылся лицом ей в плечо,прильнул щекой к ее нежной щеке и отдался сводящему с ума отчаянному порыву,словно боролся с самой судьбой. Мысли кружились, мешались, сознание померкло, ивновь ослепительная вспышка; на миг он очутился внутри солнца, и вот блесктускнеет, серые сумерки, тьма. Это и значит быть человеком, мужчиной. Большегоне дано. Но боль не от этого. Боль — в последнем миге развязки, вбесповоротном, опустошающем, безнадежном сознании: блаженство ускользает.Невыносимо с нею расстаться — расстаться теперь, когда она ему принадлежит,ведь он сам создал ее для себя. И он отчаянно, поистине как утопающий засоломинку, цепляется за нее, и вскоре новый вал, прилив, так быстро ставшийзнакомым, поднимает его, и он покоряется неисповедимому человеческому жребию —жребию мужчины.

Что такое сон? — спрашивала себя Мэгги. Благословениели, передышка в жизни, отголосок смерти или докучная необходимость? Как бы тамни было, Ральф покорился и спит, прислонясь головой к ее плечу, обхватив ееодной рукой, словно даже во сне утверждая, что она принадлежит ему. Она тожеустала, но не позволит себе уснуть. Будто опасается дать поблажку сознанию:вдруг, когда вернешься к действительности, Ральфа уже не окажется рядом. Спатьона может после, когда проснется он и эти загадочно сомкнутые красивые губывымолвят первые слова. Что он ей скажет? Пожалеет ли о том, что произошло?Доставила ли она ему такую радость, что стоило ради этого от всего отказаться?Сколько лет он боролся, не поддавался этой радости, и ее заставил бороться; итрудно поверить, что вот наконец он лежит в ее объятиях — но ведь ночью,терзаясь своей болью, он говорил ей слова, которыми зачеркнул то долгое от нееотречение.

А она несказанно счастлива, за всю жизнь ей не припомнитьтакого полного счастья. С той минуты, как он перехватил ее в дверях, все сталопоэмой плоти — объятия, руки, тела, невыразимое наслаждение. Я создана длянего, для него одного… Вот почему я почти ничего не чувствовала с Люком! Еенесло девятым валом почти уже нестерпимой страсти, и оставалась только однамысль: отдать ему все, всю себя — это важнее самой жизни. Пусть никогда,никогда он ни о чем не пожалеет. Какой болью он терзался! В иные мгновения онаи сама ощущала эту боль. И оттого становилась еще счастливей: есть же и справедливостьв том, что ему больно!

Ральф проснулся. Она заглянула ему в глаза — и в их синевеувидела все ту же любовь, что согревала ее с детства, придавала смысл еесуществованию, и с любовью — безмерную, беспросветную усталость. Ту, чтоозначает: утомлено не тело, без сил осталась душа.

Он думал о том, что впервые проснулся в постели не один; итакое пробуждение, пожалуй, еще сокровеннее, чем близость, которая емупредшествовала, знак, что их с Мэгги связуют узы более глубокого чувства, чтоон с ней — одно. Вольный, невесомый, как волшебный здешний воздух, напоенныйсоленым дыханием моря и ароматом пропитанной солнцем листвы, он некоторое времяпарил на крыльях неведомой ему прежде свободы: какое облегчение — отказаться отборьбы, к которой он вечно себя принуждал, как спокойно на душе, когда проигралнаконец долгую, невообразимо жестокую войну и оказывается, поражение многосладостней, чем битва. Да, я отчаянно воевал с тобой, моя Мэгги! И все же подконец не тебя, разбитую вдребезги, надо мне склеивать по кусочкам, а кое-каксобирать собственные обломки.