Поющие в терновнике - Колин Маккалоу

— Я буду тебе писать, Мэгги.

— Не надо. Неужели, по-твоему, после всего, что сейчасбыло, мне нужны письма? Еще проведает про нас какой-нибудь негодяй, вдруг тебеэто повредит. Нет, не надо писем. Если опять попадешь когда-нибудь в Австралию,будет вполне понятно и естественно тебе съездить в Дрохеду, хотя предупреждаютебя, Ральф, сперва хорошенько подумай. Есть только два места на свете, где тыпрежде всего мой, а уж потом — слуга божий: здесь, на Матлоке, и в Дрохеде.

Он крепко обнял ее, стал гладить ее волосы.

— Мэгги, Мэгги, если б я мог на тебе жениться, если бникогда больше не расставаться… Не хочу я от тебя уезжать. В каком-то смысле тыникогда уже меня и не отпустишь. Пожалуй, напрасно я приехал на Матлок. Но себяне переменишь — и, может быть, так лучше. Теперь я знаю себя, как без этого неузнал бы, не посмел бы посмотреть правде в глаза. А со знакомым противникомбороться легче, чем с неизвестным. Я люблю тебя. Всегда любил и всегда будулюбить. Ты это помни.

Назавтра впервые с того дня, как он подвез сюда Ральфа,явился Роб и терпеливо ждал, пока они прощались. Ясное дело, они не молодожены,думал Роб, ведь он приехал позже нее и уезжает раньше. Но и не тайныелюбовники. Женаты, сразу видно. Но любят друг дружку, очень даже любят. Вроде какон сам, Роб, со своей хозяйкой; муж много старше жены, вот и получается хорошаяпара.

— До свиданья, Мэгги.

— До свиданья, Ральф. Береги себя.

— Да, хорошо. И ты.

Он наклонился, поцеловал ее; наперекор всем своим решениям,она обвила руками его шею, прильнула к нему, но он разнял ее руки — и онатотчас заложила их за спину, сцепила пальцы.

Ральф сел в машину и, когда Роб развернул ее, стал смотретьвперед сквозь ветровое стекло, ни разу не оглянулся. Редкий человек так может,подумал Роб, хоть и не слыхивал про Орфея. Молча катили они сквозь струи дождяи наконец выехали на морской берег Матлока, на длинный причал. Пожимая напрощанье руку гостя, Роб поглядел ему в лицо и удивился. Никогда еще не видалтаких выразительных, таких печальных глаз. Взор архиепископа Ральфа навсегдаутратил былую отрешенность.

Когда Мэгги вернулась в Химмельхох, Энн тотчас поняла, чтотеряет ее. Да, перед нею прежняя Мэгги — но и другая. Что бы ни говорил себеархиепископ Ральф перед поездкой на Матлок, там, на острове, все наконецповернулось не по его воле, но по воле Мэгги. Что ж, давно пора.

Мэгги взяла дочку на руки, словно только теперь поняла, чтозначит для нее Джастина, и стоит, укачивает девочку, и с улыбкой оглядываеткомнату. Встретилась взглядом с Энн, и столько жизни, столько радости в еесияющих глазах, что и на глазах Энн выступили слезы радостного волнения.

— Не знаю, как вас благодарить, Энн.

— Пф-ф, за что это?

— За то, что вы прислали ко мне Ральфа. Уж наверно выпонимали, что после этого я уйду от Люка, за это вам тоже спасибо огромное. Выдаже не представляете, что это для меня! Я ведь уже собиралась на всю жизньостаться с Люком. А теперь вернусь в Дрохеду и оттуда ни на шаг!

— Мне тяжко с вами расставаться, Мэгги, а с Джастиной итого тяжелее, но я рада за вас обеих. Люк бы вам ничего не принес, кроме горя.

— Вы не знаете, где он сейчас?

— Был на рафинадной фабрике в Сиднее. А теперь рубиттростник под Ингемом.

— Придется мне съездить к нему, сказать ему. И, как нигнусно и ни противно, переспать с ним.

— Что-о?!

Глаза Мэгги сияют.

— У меня две недели задержки, а никогда и на деньопозданий не бывало. Только раз так было, перед Джастиной. У меня будетребенок, Энн, я точно знаю!

— Боже милостивый! — Энн смотрит на Мэгги во всеглаза, будто видит впервые; да, пожалуй, так оно и есть. Облизывает разомпересохшие губы, говорит заикаясь:

— Может быть, это ложная тревога.

Но Мэгги качает головой.

— Нет, нет. Будет ребенок. Я уж знаю.

— Вот ужас, если правда, — пробормотала Энн.

— Да что вы, Энн, слепая? Неужели вы не понимаете?Ральф не может быть моим, я всегда это знала. А теперь он мой, мой! — Онарассмеялась и так крепко прижала к себе Джастину, что Энн даже испугалась, но,к ее удивлению, малышка не заплакала. — Я взяла у Ральфа то, чего церквине получить, что останется в поколениях. Теперь он будет жить вечно, потому что— я знаю — у меня будет сын! А у сына будут свои сыновья, а потом и у них будутсыновья… я еще возьму верх над Господом Богом. Я полюбила Ральфа в десять лети, наверно, если доживу до ста, все равно буду его любить. Но он не мой, а вотего ребенок будет мой. Мой, Энн, мой!

— Ох, Мэгги, — беспомощно вздохнула Энн. Вспышкабурного ликования миновала, Энн узнавала прежнюю Мэгги, спокойную и ласковую,только теперь чувствовался в ней железный стерженек, способность многоевынести. Однако Энн стала осторожнее: чего она, в сущности, добилась, пославРальфа де Брикассара на остров Матлок? Неужели человек может так перемениться?Навряд ли. Значит, это было в Мэгги всегда, только так глубоко запрятано, что ине заподозришь. И не просто железный стерженек, нет, оказывается, Мэгги тверда,как сталь.

— Мэгги, если вы меня хоть немножко любите, я попрошувас кое-что вспомнить, хорошо? Серые глаза улыбнулись.

— Постараюсь!

— Я давно перечитала все свои книги и в последние годычитаю книги Людвига. Особенно про Древнюю Грецию, эти греки меня простозаворожили. Говорят, они понимали все на свете, нет такого человеческогочувства и поступка, которого не встретишь в их литературе.

— Да, знаю. Я тоже прочла кое-какие книги Людвига.

— Так неужели вы не помните? Древние греки считали:безрассудная любовь — грех перед богами. И еще, помните: если кого-то вот такбезрассудно полюбить, боги ревнуют и непременно губят любимого во цвете лет.Это всем нам урок, Мэгги. Любить свыше меры — кощунство.

— Вот это верно, Энн, именно кощунство. Нет, я будулюбить ребенка Ральфа не кощунственной любовью, а чистейшей, как самаБогоматерь.

Карие глаза Энн смотрели с глубокой печалью.

— Но так ли чиста была ее любовь? Разве тот, кого оналюбила, не погиб во цвете лет? Мэгги положила дочь в кроватку.

— Чему быть, того не миновать. Ральфа я получить немогу, а его ребенок у меня будет. У меня такое чувство… как будто мне наконецесть для чего жить! Вот что было хуже всего в эти три с половиной года, Энн: яуже думала, жить незачем. — Мэгги коротко, решительно улыбнулась. — Яхочу всячески защитить и оберечь этого ребенка любой ценой. И прежде всего надо,чтоб никому, даже Люку, и во сне не снилось, будто малыш не имеет права наединственное имя, какое я ему могу дать. Лечь в постель с Люком — меня от одноймысли тошнит, но я это сделаю. Я и с дьяволом легла бы, если б это помогломалышу жить. А потом я вернусь домой, в Дрохеду, и, надеюсь, никогда большеЛюка не увижу. — Она отошла от кроватки. — Вы с Людвигом будете наснавещать, правда? В Дрохеде всегда найдется место для гостей.