Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна - Сэмюэл Дилэни

Я рубанул, и он срыгнул нервной слизью. (В том смысле, что нервы у них – зеленая слизь.) Цветки охаживали меня по ногам колючками, но я уж рассказывал, какая у меня там кожа. Надо только живот беречь и ладони, а ногам ничего не будет. Я ухватил ступней цветок, въевшийся ящеру в плечо. Отодрал (кровавые зубки: клоц-клоц-клоц!), оттянул на стебле, подсунул клинок и резанул с подворотом – рраз!

По драконьей бочине потекли нервы.

Эти цветы как-то общаются (может, тоже инаким способом), и теперь они потянулись ко мне. Один вдруг поднялся на жутких штуках, которые у других растений называются «усы», и прыгнул на меня – ссссс! Пришлось покрутить клинком у него в мозгу.

Я крикнул ящеру, чтоб не робел, и сверкнул бравой улыбкой, – жаль, Кречет не видел: его школа.

Ящер рептильно простонал в ответ, мотнул гривой, задев мне руку, и хрустко прикусил цветок. Пожевал (из пасти свисали зеленые усы), решил, что невкусно, и выплюнул шипы. Я отодрал от него еще два цветка и освободил ему лапу.

– Сссссс…

Я глянул вправо, что было ошибкой, ибо атаковали слева.

Вот не люблю я такие ошибки. Длинный, колючий гад обмотался мне вокруг щиколотки и попытался сдернуть меня с ног, что, по счастью, никак невозможно. Тогда он всадил всю уйму зубов мне в икру и принялся жевать. Я дернул его за белые лепестки (альбинос попался), но лепестки оборвались, а этот продолжил въедаться: хрум, хрум! Клинок у меня был поднят, и я уж было опустил его на голову цветочку, но руку накрыла колючая сеть. Что-то царапнуло по шее сзади. А там у меня не сказать, чтоб броня…

Собственно, и на пояснице не броня, и под горлом, и между ног, и под мышками, и за ушами… Да у меня, оказывается, полно уязвимых мест! Чертовы цветки двигаются как раз с такой скоростью, чтоб ты успел призадуматься о вариантах.

Тут что-то длинное горячо пропело у моей щиколотки. Щелк! – в воздух взвились лепестки, гад перестал жевать и нервно срыгнул мне на ногу.

Потом – пиннннг! – у запястья, и запястье выдралось из колючек. Я слегка пошатнулся и отсек еще один ус. Набухшая роза соскользнула по драконьей лапе и поползла наутек. Они общаются, это точно, и сообщалось между ними вот что: паника и бегство. Но что за музыка получалась из всего этого!

Я обернулся: он стоял наверху, и утро уже успело нарумянить небосклон у него за спиной. Он сбил с дракона последний цветок – ссссс… блоп! – и свернул кнут. Я потер икру. Дракон простонал не в тон.

– Твой? – Я большим пальцем через плечо указал на зверя.

– Был мой. – Он глубоко дышал.

Его плоская, костлявая грудь глубоко опадала при каждом выдохе, а ребра раскрывались и схлопывались, как жалюзи.

– Поедешь с нами – твой будет, для езды. Не поедешь – опять мой.

Дракон, простая душа, потерся жабрами о мое бедро.

– С кнутом управишься?

Я пожал плечами:

– Я такой и видел-то раз всего. Шесть лет назад, когда погонщики сбились с тропы.

Мы все тогда вылезли на Берилловый склон и смотрели, как они гонят стадо ящеров обратно через Стеклянный перевал. Ло Кречет пошел с ними поговорить, а я увязался за Кречетом и узнал про клейма и что клейменые чудища добрые.

Незнакомец широко улыбнулся:

– А мы опять сбились. Километров на двадцать пять, надо думать… Ну что, парень, нужна тебе работенка и хороший скакун под седлом?

Я глянул на покромсанные цветы:

– Нужна.

– Ну, скакун вот он, а работа твоя – подняться на нем сюда и доехать до остальных. Это покамест.

(Так, надо вспомнить… Погонщики сидят у ящеров меж горбатых плечей, а ноги упирают им в чешуйчатые подмышки… Это мои-то ноги?? Гм, ладно. А руками, значит, держатся вот за эти две белые штуки вроде усов, что торчат из-под жабр. Ну, как там говорится? Йо-хо-х… нет… Йиии-хааа!)

Потом мы пятнадцать минут колупались в грязи, а новый знакомец орал нам сверху советы. Я от него выучил такие словечки, каких сроду не слыхивал. Под конец мы уже оба почти смеялись.

В общем, мы с драконом выбрались-таки наверх и ехали вдоль озера, пока он случайно не скинул меня в воду (во второй раз).

– Слушай, ты всерьез думаешь, что я выучусь ездить на этой зверюге?

Одной рукой он помогал мне встать, другой держал дракона за усы, третьей сворачивал кнут, а четвертой скреб мохнатую голову.

– Не раскисай. Я в первый раз был не лучше. Садись обратно.

Я сел и на сей раз усидел. Мы хроменько проскакали взад и вперед вдоль берега. Нет, со стороны-то это красиво, но по ощущениям – будто хромаешь. На ходулях причем.

– О, постигаешь помаленьку.

– Благодарю. Скажи теперь, где стадо и как тебя величать?

Он стоял по щиколотку в озерном плеске. Я, падая, обрызгал его, а утреннее солнце уже вошло в силу и играло в капельках у него на груди. Он улыбнулся и вытер лицо.

– Паук. А твое имя я не расслышал что-то…

– Ло Лоби. – Я радостно раскачивался меж чешуйчатых плеч.

– С погонщиками про Ло забудь, – сказал Паук. – Это тут лишнее.

– Я бы и не стал, просто в деревне у нас так принято.

– Стадо вон там. – Он пустил своего дракона следом за мной.

С янтарными волосами, четверорукий, чуть горбатый, Паук имел в себе два метра костей, а кожи – на метр восемьдесят. Поэтому обтянут был туго, да еще и перехлестнут длинными, узкими жилами. Солнце обожгло его докрасна, потом до бурого, но красное еще просвечивало изнутри. Когда он смеялся, казалось, что у него в груди хрустят сухие листья. Мы молча огибали озеро. И какая была музыка!

Драконы, стадо голов в двести пятьдесят, паслись в лесной лощине за озером и стонали (как выяснилось, это у них означает радость). Шесть лет назад я по юности навыдумал про погонщиков всякой романтики – оно и засело в голове. А они, как оказалось, народ со всячинкой. Понятно, почему тут обходятся без Ло и Ла: двое было таких, что неясно, как они верхом-то держались. Но я не стал задаваться и заговорил по-простому.

У одного парня, впрочем, с головой было все в порядке – видно было по тому, как он поблескивал на меня своим зеленым глазом, как ловко действовал кнутом, как уверенно обращался с драконами. Но он оказался немой. Из-за этого, что ли, я загрустил тогда и вспомнил Фризу? Соберись, велел я себе, у тебя есть дело.

А еще имелся типус – Белыш рядом с ним был бы полным нормом. У него была какая-то болезнь желёз, и он тоже плохо пах. Он все хотел рассказать мне свою жизнь: моторика рта нарушена, как разволнуется – начинает брызгать.

Лучше бы Вонючка был немой, а не Одноглаз. Одноглаза я спросил бы тогда, где он бывал, что видел: он знал хорошие песни.

За ночь драконы разбредаются, а утром их сгоняют в стадо. Так Паук, собирая отбившихся зверюг, подобрал и меня. За завтраком я из хлюпанья Вонючки вывел, что я – замена кому-то, кого прошлым вечером постиг конец тяжелый, печальный и неопрятный.