Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

Курт Штайнхофф был героем-любовником, покорившим несколько поколений немок своей физиономией тореадора и прилизанной шевелюрой. Имя Эдмунда Фромма Симону ничего не говорило. Наверняка какая-нибудь злодейская морда среди многих прочих. Но при упоминании об актере, носившем маску Призрака, он почувствовал покалывание в затылке. И снова увидел себя предыдущей ночью — как он плавает в сточных водах, перенасыщенных дождевым потоком. Все идет слишком быстро.

— А что в нем было такого особенного?

— Да почти все. Начиная с лица. Фромм всегда играл монстров или привидения, часто без грима. В период экспрессионизма он идеально соответствовал анаморфическим декорациям и светотеням.

— И это все?

— Нет. Он и как человек был… особенным.

— Объясните.

— Например, он никогда не снимал маску.

— Погодите, — прервала ее Минна. — Давайте сначала уточним. Ведь маску изготовила именно Рут Сенестье?

— Совершенно верно. По слепку, сделанному в ее мастерской. Затем она использовала технику гальванопластики. Это такая штука, которую она начала применять после войны, чтобы…

— Мы в курсе.

Костюмерша поморщилась — она не любила, когда ее перебивали. Но снова заговорила тем же сухим тоном, монотонно описывая события и не позволяя голосу выдать хоть какие-то чувства:

— Так вот. Она придумала эту маску, совершенно жуткую, должна вам заметить, чтобы Фромм мог носить ее несколько часов подряд. Например, она предусмотрела специальные прорези для вентиляции и сделала фетровую подкладку, впитывающую пот. Все было бы отлично, вот только Фромм больше не расставался с этой маской. Он даже уносил ее по вечерам домой!

Симон и Минна переглянулись: после истории с Краппом не стоило хвататься за первого попавшегося подозреваемого, но странный парень, постоянно играющий Мраморного человека, был неплохой кандидатурой.

— А у него были еще какие-нибудь… странности? — спросил Симон.

— Вы имеете в виду — помимо того, что он был полным психом? Его сравнивали с Максом Шреком, актером, который сыграл Носферату, но могу вас заверить, что Шрек был милейшим человеком. Зато я не удивлюсь, если выяснится, что Фромм настоящий вампир.

— Что вы хотите сказать?

Сильвия Мютель вздохнула, словно готовясь объяснить нечто… необъяснимое.

— Он никогда не выходил из своей гримерки, а когда приходилось, то только с маской на лице. Пошли разговоры. И потом, этот его странный запах…

— Какого рода запах?

— Что-то органическое и железистое, вроде крови. Однажды помощник режиссера решил пойти и разобраться. Он нашел в его гримерке банки с кровью, а еще что-то вроде фарша из органов.

— Останки животных?

— Да, так сказал Фромм. Он объяснил продюсеру, что это останки его кошки. Кошки, которую он обожал. Но в другой раз он сказал, что это был кролик. А потом начал говорить, что у него диета из сырого мяса. Стажер потом клялся, что видел, как тот пил кровь из банки…

Молчание. Гости снова переглянулись.

— Фромм, — спросила Минна, — он сейчас где?

— Он умер.

— Когда?

— Где-то в тридцать третьем или тридцать четвертом, точно не помню. Покончил с собой. В студиях никто о нем не заплакал. Этот тип действительно был слишком странным…

Опять мимо. Стоит подозреваемому высунуть хоть кончик носа, как его словно лопатой сметает.

— Расскажите нам о Рут, — продолжил Симон.

— Она была моей хорошей приятельницей, — проговорила швея. Она не спросила, как художница умерла: в нацистской Германии таких вопросов больше не задавали. — Отличный профессионал, и работать с ней было одно удовольствие. Душа нараспашку и всегда готова помочь.

— А что вы можете сказать о маске Призрака?

Мютель в очередной раз пожала плечами в своей необъятной блузе — нерешительность, которая сама по себе уже была ответом.

— Да что я могу сказать? Рут была мастером обманок, имитации минералов. Она задумала сделать мраморную полумаску, вернее, из чего-то вроде мрамора, раз он с другой планеты, — понимаете, про что я? Помню, Рут тщательно расписала маску прожилками. Иллюзия была полной. Действительно отличная работа.

— А вы знаете, где сейчас эта маска?

— Она была уничтожена. Как обычно и поступают с бутафорией фильма после окончания съемок.

Фромм мертв, маска исчезла. Допрос завел в тупик. Однако Симон невольно представлял себе этого актера, любителя пить кровь, который разгуливает по съемочной площадке в своей расписанной маске, скошенной, как лезвие ножа.

— А вы не помните, между Рут Сенестье и Эдмундом Фроммом не было особых отношений? — спросил он.

— Были.

Симон вздрогнул: он не ожидал такого ответа.

— Рут жалела его. На площадке все его избегали. Это был словно заговор. А Рут не желала в нем участвовать. У нее всегда находилось время для Фромма. Помню, она постоянно подправляла маску, переписывала детали… Терпеливо вырисовывала новые линии на фальшивом мраморе, шлифовала один угол, реставрировала другой…

Симону внезапно пришла в голову новая мысль:

— Вы говорили, что съемки шли в темноте. А члены группы иногда не засыпали?

Сильвия Мютель впервые немного развеселилась:

— Сразу видно, что вы в нашем деле не разбираетесь. На площадке стоит такой шум, что надо быть глухим, чтобы заснуть.

— И никто время от времени не делал перерывов?

— К чему вы ведете?

— Никому не снилось космическое чудовище?

— Я говорила, что мы все дрейфили, но не до такой степени, чтобы Призрак нас преследовал днем и ночью!

После допроса шофера Греты Бивен отправился в госпиталь «Шарите» узнать, как дела у Динамо. Заместитель поправлялся на глазах. У него даже хватило сил отпустить пару шуточек и выдать несколько советов. Наставления вроде: «Сиди тише воды ниже травы» или «Не лезь больше в это дерьмовое дело». Динамо, несмотря на замашки трепача, которому все как с гуся вода, был отнюдь не лишен здравого смысла: они сыграли и проиграли. Конец партии. И соваться туда снова равнозначно самоубийству.

Бивен для проформы согласился. Динамо выкарабкается, и это хорошая новость. Его не только не разжалуют — ранение послужит ему защитой. Не исключено, что его даже повысят…

Не лезь больше в это дерьмовое дело. И однако, он вновь оказался здесь, на третьем этаже штаб-квартиры гестапо, недалеко от своего бывшего кабинета.

— Тебе здесь больше делать нечего.

Он обернулся — ну конечно, гауптштурмфюрер Грюнвальд… Воздвигся на пороге своего кабинета, как консьержка у входа в свой закуток.