По волнам жизни. Том 1 - Всеволод Стратонов

Товарищем прокурора палаты прибыл Владимир Павлович Носович. Тогда он был еще сравнительно молодым человеком; жена его также была молоденькая и хорошенькая, привлекавшая к себе в ташкентском обществе внимание.

По служебному положению Носович в Ташкенте большой роли не играл. Оратором был хорошим. Лицо его производило странное впечатление: как будто он один раз чему-то удивился, да так выражение удивления на его лице и застыло.

Позже, уже по выезде Носовича из Ташкента, был момент, когда его имя привлекло на себя внимание всей интеллигентной России. Он был командирован на расследование по делу о знаменитом расстреле рабочих на Ленских золотых промыслах, по приказанию жандармского ротмистра Терещенко[352]. Добросовестное расследование Носовича, давшее результат не в пользу власти, было признано слишком либеральным, и его служебная звезда потускнела.

Незадолго до Великой войны Носович был председателем окружного суда в Твери. Здесь он оставил по себе хорошую память, как об этом рассказывали сослуживцы.

Таковы были главные деятели судебной палаты.

В окружном же суде на должность председателя прибыл Алексей Алексеевич Чебышев.

Это был блестящий оратор, приводивший слушателей в восторженное состояние. Однако так бывало лишь в случаях, когда он специально подготовлял свою речь. В этих случаях каждое слово им так вычеканивалось, что речь выходила изящно-филигранной.

Когда же Чебышев говорил по обыкновенным случаям, например, на суде, при председательском резюме, — его речь не производила вовсе впечатления.

Восхищались ораторским талантом Чебышева, но симпатий к себе он не завоевал. Как председатель суда он проявлял барскую бесцеремонность, иногда даже третирование, в отношении подсудимых, свидетелей, защитников, особенно же частных поверенных.

Прокурором суда был назначен Сергей Николаевич Трегубов, человек небольшого роста, но, по-видимому, с большими связями. Позже он стал сенатором, и сейчас играет довольно видную роль в правой эмиграции в Югославии.

После торжеств, сопровождавших введение реформы, настали рабочие будни. Мне лично пришлось соприкасаться с новыми деятелями, так как я был назначен одним из почетных мировых судей[353], а это в Туркестане не являлось только почетным званием. Состав суда был слишком мал, насколько вспоминаю — только два члена. Поэтому их сразу же стали заменять почетные мировые судьи. Между нами была для этой цели распределена очередь. Лично я избегал участия по гражданским делам, другие же почетные судьи и в этом охотно участвовали.

Обыкновенно заседания назначались на 10 часов утра, и к этому времени вызывались подсудимые и свидетели. В первый раз и я явился в суд с астрономической точностью, но был наказан потерею зря двух часов. А. А. Чебышев являлся только к полудню. Потом и мы приспособились, и являлись в суд только к двенадцати. Мы это могли делать, но иное положение было подсудимых и свидетелей.

Заседания Чебышев вел ровно, спокойно, изредка совещаясь с членами направо и налево, но гораздо чаще объявляя от себя:

— Суд постановил и т. д.

В совещательной комнате засиживались за чаепитием без нужды слишком долго, отвлекаясь посторонними разговорами и не считаясь с тем, что в соседней комнате люди ждут решения своей судьбы. Разумеется, в этом виноваты были не мы, случайные судьи. Нередко в совещательную комнату приходил для беседы и чаепития и товарищ прокурора. На такие отступления от порядка смотрелось, как на сущие мелочи.

В самом судопроизводстве, при ведении следствия при помощи переводчика, явно выступала ненормальность. Иной раз подсудимый, сарт или киргиз, говорит целых полчаса, доказывая нам свою невиновность. Переводчик, тупо и равнодушно на него смотрит, позевывает, а потом изрекает суду:

— Он говорит, что невиновен.

Впрочем, в совещательной комнате дела все же обсуждались основательно и не торопясь. Ни одного решения на моей памяти не было вынесено наспех.

Учебный мирок

Во главе учебного ведомства в Туркестане формально стоял генерал-губернатор, имевший права попечителя учебного округа. Фактически же роль попечителя принадлежала главному инспектору училищ Туркестанского края.

Эту последнюю должность занимал в те годы человек, имевший печальную заслугу перед Россией, — Федор Михайлович Керенский. Он являлся воспитателем двух вошедших в историю героев: Ленина-Ульянова и собственного сына, А. Ф. Керенского.

Ф. М. был директором Симбирской гимназии, где окончил курс В. И. Ульянов-Ленин, и даже был ряд лет классным наставником Ленина. Позже в большевицких газетах была напечатана аттестация, написанная Ф. М. Керенским Ленину, когда последний окончил гимназический курс и поступал в университет. Керенский, в общем, хвалил Ленина, отмечая только его замкнутость. В качестве же положительных свойств Ленина отмечал его религиозность… Удивительная прозорливость педагога! Ленин, в сущности, был неблагодарен, воюя с А. Керенским вместо того, чтобы приголубить сына своего наставника.

Ф. М. Керенский — грузная, высокая фигура, некрасивый, с грубыми чертами лица, насквозь пропитанный сознанием своей генеральской важности. По впечатлению — он должен бы происходить из духовного звания. В педагогическом мире Туркестана его сильно не любили — за формализм и за пристрастие. Он, между прочим, не переваривал в своих директорах индивидуальности, и один из них, директор учительской семинарии Софийский, человек в высшей степени достойный уважения, своим разрывом сердца был едва ли не исключительно обязан неприятностям со стороны своего начальства.

Керенский находился в служебных делах, особенно в том, что относилось к личному составу, под сильным влиянием жены, заносчивой и кичливой женщины, весьма не любимой в ташкентском обществе. Около нее всегда вертелось несколько заискивающих перед «генеральшей» педагогов, и эти лица получали перед другими разные служебные преимущества. Наоборот, не пользовавшиеся расположением г-жи Керенской испытывали на себе соответственные последствия.

В результате в педагогическом мирке Ташкента чувствовались приниженность и угнетенность. Генерал-губернаторы были заняты военными и общеадминистративными функциями, и им некогда было входить в детали учебного дела; они полагались во всем на Ф. М. Керенского. Опыты апелляции к ним были мало обнадеживающими. До Петербурга же было далеко… Педагоги молчали и уходили в себя, стараясь затушевать свою индивидуальность.