Ярость ацтека - Гэри Дженнингс

Постепенно разговор у нас зашел об общих знакомых и коснулся Лизарди, которого, как оказалось, знала и Ракель.

– Мы с ним состоим в одном литературном кружке, – пояснила она, охарактеризовав его как человека одаренного, но ненадежного. – Лизарди придерживается весьма прогрессивных взглядов и убедительно их отстаивает, однако, по общему мнению, труслив, и мы остерегаемся говорить при нем открыто: ведь стоит только людям вице-короля на него поднажать, и он наверняка выдаст нас всех с потрохами.

Несколько месяцев назад альгвазилы сыграли с ним злую шутку, – продолжала моя собеседница. – Посадили беднягу в камеру, предназначавшуюся для тех, кого утром отправят на казнь. А один из тюремщиков переоделся священником и явился в узилище, якобы чтобы выслушать исповедь. Говорят, Лизарди предложил назвать поименно всех знакомых ему людей, когда-либо отзывавшихся дурно о вице-короле, если только это спасет его от виселицы.

Я расхохотался.

– Над чем ты смеешься? – спросила Ракель.

– Над собой. Точнее, над собственной тупостью. Я ведь был в Долоресе, когда туда нагрянули люди вице-короля. Так вот, оказывается, в чем дело: это Лизарди меня предал.

– Ты ошибаешься, Хуан. Альгвазилы действительно арестовали его по дороге в Мехико, после того как он оставил тебя в Долоресе, но нет, тебя Лизарди не предавал. Вместо этого он донес на падре Идальго, рассказав властям о его незаконной деятельности. Конечно, они об этом и раньше знали, но до поры до времени закрывали глаза. А затем начали действовать, поняв, что эта история начинает приобретать известность – того и гляди Лизарди распишет ее в своих памфлетах.

– Жалкий пес... И это после того, как падре принимал нас с таким радушием!

Ракель пожала плечами.

– Падре уже давно простил его. У отца Идальго великое сердце, полное бескорыстной любви ко всем людям.

Я хотел было спросить, знает ли Ракель Идальго лично, но тут припомнил, что падре сидел в ее коляске, когда я ударил посмевшего прикоснуться к моей лошади lépero.

Она опустила глаза, уставившись на мои сапоги.

– Знаю, – вздохнул я, – сапоги у меня, прямо скажем, не ахти какие: латаные-перелатаные, их уже толком починить невозможно, но мне они особенно дороги. Только представь, Изабелла прислала их мне, когда я был узником в Гуанахуато.

Некоторое время девушка молча, с застывшей на губах улыбкой смотрела на меня, а затем проговорила:

– Я понимаю твои чувства. У моего отца имелась такая же пара, и она тоже была мне дорога.

Я поделился с Ракель своим планом – встретиться с Изабеллой, поблагодарить ее за сапоги и прямо спросить, любит ли она меня по-прежнему.

Провожая меня до ворот, Ракель отпустила замечание, которое меня озадачило – признаться, я так до конца и не понял, что она имела в виду.

– Ты сильно изменился, Хуан де Завала. Ты больше не тот кабальеро, который разбирался в лошадях лучше, чем в людях. Ты много путешествовал, многое повидал и немало в этой жизни понял. – Она выдержала паузу и, взглянув мне прямо в глаза, добавила: – Ты стал проницательным по отношению к кому угодно, только не к самому себе.

Я снова был кабальеро.

Лизарди по моей просьбе и, разумеется, за плату выяснил, когда карета Изабеллы выезжает на променад, а сам я с величайшей тщательностью подготовился к предстоящему свиданию, приобретя самый дорогой и изысканный костюм кабальеро, какой только смог найти.

Стоя в спальне перед зеркалом, я старательно зачесал волосы гребнем назад, разделил их пополам пробором и стянул крученым серебряным шнуром. Подбородок и верхняя губа у меня были гладко выбриты, благо усы я никогда не жаловал, однако в угоду моде отпустил доходившие до середины щек широкие бакенбарды.

Я выбрал белую рубашку из тончайшего льна с серебряной строчкой и черную шляпу с поднимавшейся над головой на четыре дюйма плоской тульей, которую охватывал не серебряный галун, а усыпанная жемчужинами кожаная лента. Под шляпу, залихватски заломленную на затылок, я повязал черный платок. Куртка из оленьей кожи и брюки были выдержаны в черно-белой гамме, как и все остальное. Отделку я позволил себе лишь самую незначительную – тончайшую серебряную нить. Даже жилет на мне был из серебристого шелка, на фоне которого вставки из серебряной парчи были почти незаметны.

Я намеренно предпочел в одежде простые цвета, совсем не такие, что носили щеголи да и я сам в бытность свою кабальеро из Бахио. Черное с серебром, вот что подходило мне сейчас. Яркие расцветки были не для меня.

Лизарди, узрев результат моих стараний, неодобрительно покачал головой.

– Ты больше смахиваешь на убийцу, чем на кабальеро.

– Вот и хорошо, – отозвался я.

* * *

Я выехал на paseo с весьма горделивым видом, однако на душе у меня было очень тревожно. А ну как все мои усилия окажутся напрасными? Ракель была безупречно вежлива, но я нутром чуял, насколько неодобрительно относится она к моей затее.

Лизарди высказался более прямолинейно:

– Да ты спятил, amigo. Зачем ты сдался маркизе?

Заметив карету Изабеллы, я приблизился к ней будто бы случайно, внешне сохраняя невозмутимое спокойствие, хотя на самом деле мое сердце бешено колотилось. Карета остановилась; Изабелла и женщина, сидевшая напротив нее, заговорили с дамами из другого экипажа. Когда я направил коня прямо к окну ее кареты, все взоры обратились ко мне.

Я приветствовал ее, прикоснувшись пальцами к полям шляпы:

– Сеньора маркиза!

Изабелла обмахнулась веером, после чего воззрилась на меня с таким видом, словно видела впервые в жизни.

– Когда и где я имела честь встречаться с вами, сеньор?

– Я ваш поклонник, очень и очень давний. Мне пришлось дважды пересечь океан, чтобы снова увидеть предмет своей страсти.

Она рассмеялась.

– О да. Припоминаю, кажется, мы встречались на paseo в Гуанахуато. Во всяком случае, этот конь мне определенно знаком.

Изабелла немного помолчала и продолжила:

– Я слышала, что какой-то пеон из этого города и впрямь прославился, воюя против французов. Мой муж, маркиз, – великий патриот Испании. – Сделав это заявление, Изабелла перешла на «ты». – Если ты и есть тот самый простолюдин, который внес вклад в наше общее дело, мой супруг, возможно, возьмет тебя vaquero на одну из своих гасиенд.

Меня бросило в жар.

– Эти сапоги, – сказал я, указывая на них, – не только пересекли океан. Они топтали джунгли, переправлялись через полные крокодилов реки, бывали на полях войны. Я сохранил их как воспоминание о женщине, поддержавшей меня в час величайшей нужды.

Изабелла рассмеялась тем удивительным, похожим на звон серебряных колокольчиков смехом, который пленил меня, как только я его впервые услышал, и с тех пор не переставал звучать в моем сердце.