Франко-прусская война. Отто Бисмарк против Наполеона III. 1870—1871 - Майкл Ховард

Трошю, наблюдая за сражением из Мон-Валерьена, уже ничего был не в силах изменить. У него не было резервов ни артиллерии, ни пехоты, как и не было надежды на обход флангов противника. Отпор противника он, бесспорно, предвидел и принял как должное. Сам Трошю проявил незаурядное личное мужество, верхом отправившись к высотам Монтрой, где резко осложнилась обстановка, рискуя жизнью, он личным примером пытался вдохновить и повести за собой дрогнувших бойцов национальной гвардии, но так и не сумел. Проведя день с войсками, видя как они обороняются, успешно отражая контратаки противника, с наступлением темноты он хмуро отдал приказ отступить.

Сам выход из боя был проведен достаточно умело. До одной изолированной группировки, сражавшейся в центре Сен-Клу, приказ не дошел, и на следующий день она была вынуждена сдаться, но в остальных случаях французы сумели выйти из боя так, что немцы даже и не догадались об этом. И к лучшему, потому что едва французские части приблизились к своим позициям, как тут же пережили самый настоящий шок. Пока их авангард в течение долгих часов безуспешно пытался прорвать оборону немцев, в тылу скопилось множество повозок: кареты скорой помощи, войскового подвоза, боеприпасов, оружия и артиллерийских орудий, забившие дороги в ожидании наступления. И теперь эта масса, тщетно пытаясь развернуться в узких, грязных переулках и отступить, превратилась в сплошной непреодолимый хаос, и боевые части оказались буквально стиснуты им. Наступление из Парижа предыдущей ночью было истинным чудом по сравнению с нынешней ситуацией. На счастье, зимние ночи продолжительны, и та ночь выдалась лунной, но последние части арьергарда смогли отступить лишь к 6 часам утра, а когда еще пять часов спустя туман рассеялся, немцы увидели огромные колонны, занимавшие дороги к узкому перешейку излучины Сены в Курбевуа, оставляя на равнине не только тела погибших, но и брошенные кареты скорой помощи, повозки и вооружение.

Потери французов были относительно невелики – в общей сложности приблизительно 4000 убитыми и ранеными, которые, если их сравнить со смехотворно малыми потерями немцев – чуть больше 700 человек, – являются достаточным доказательством стремительно упавшего боевого духа, с которым французы шли в первую атаку. Но хаос, в котором оказались его силы вследствие этого сражения, вдохновил Трошю потребовать перемирия на два-три дня для уборки трупов и повозок с поля битвы. «Нам для этого потребуются время, силы, очень много повозок, людей для переноски тел на носилках», – как заявил он Фавру. Для Фавра это послужило последней каплей. 19 января он получил пространное и полное горечи послание от Гамбетты, обвинявшего Париж в бездеятельности, в то время как армии провинций истекали кровью. Пруссаки выделили 200 000 человек на Шанзи, аргументировал Гамбетта, 100 000 на Бурбаки: чего ждут парижане? Не приходится удивляться тому, что Фавр не пожелал терпеть эти обвинения. Убедившись, что Трошю открыто настаивает на неизбежности капитуляции, он потребовал снятия Трошю с его поста и немедленного наступления. Но несколько часов спустя прибыло еще одно донесение, причем от более надежного источника, чем жизнерадостный Гамбетта, – от Клодорди, поверенного в делах министерства иностранных дел в Бордо. Тот откровенно признал, что силы делегации потерпели сокрушительное поражение при Ле-Мане (9—12 января 1871 года), потеряв при этом десятки тысяч солдат, попавших в плен, и что вся армия здесь разбита (у Шанзи было 150 000 солдат, в ходе битвы 7000 было убито и ранено, 22 000 попали в плен, 50 000 дезертировали; немцы (Фридрих Карл), имея 73 000 солдат, потеряли 3650 человек убитыми и ранеными). Так что выступить для деблокирования столицы войск не было. И после этого Жюль Фавр наконец уступил, осознав неизбежность капитуляции, это слово было теперь у всех на устах на улицах Парижа.

Фавр не нашел поддержки у своих коллег. Пикар поддержал его, но остальные твердили о попытке еще одного наступления, о том, что, мол, можно продержаться в случае необходимости и на конине, после того как запасы хлеба будут исчерпаны. Пресса и политические клубы неутомимо клеймили позором Трошю, возлагая на него, и только на него ответственность за поражение у Бузенваля. Этого взгляда придерживались и мэры, с которыми Фавр и Трошю встретились днем 20 января. Их не смягчили ни приведенные Фавром аргументы относительно поражения при Ле-Мане, ни витийствования Трошю на тему военной ситуации. После стольких бед, потерь и жертв они не желали принять идею капитуляции. Вместо того чтобы сложить оружие, утверждали они, лучше погибнуть голодной смертью или оказаться погребенными под руинами Парижа, иными словами: лучше умереть от голода, чем жить в позоре. Они потребовали еще один «стремительный бросок»: Бузенваль в счет не шел. Национальная гвардия хочет только одного, как убеждали они, чтобы ее повели в бой с врагом: и уж на этот раз их победа будет бесспорной.

Только один из их пунктов можно было считать разумным – требование отставки Трошю. Трошю отказался. Такой курс, считал он, недостоин солдата. Возложив на правительство ответственность за отстранение его от должности, он 21 января выехал в Сен-Дени искать смерти от немецкого снаряда, которая упрямо не желала настичь его, в точности так же, как в свое время Наполеона III в Седане. Но правительство было далеко от подобных проблем. Оно упразднило должность мэра Парижа и убедило Трошю остаться на посту председателя Совета, а вечером того же дня предложило передать командование войсками, от которого отказался Дюкро, Винуа. Может показаться неожиданным, что республиканцы все же преодолели свои сомнения касательно бывшего имперского сенатора, и еще более неожиданным, что Винуа все же принял на себя командование армией. Но назначение это никоим образом не предполагало продолжения войны. Задача Винуа состояла в том, чтобы справиться, с взрывом народного негодования в Париже, с которым, как считали, не мог бы справиться никто кроме него. Винуа была уготована роль нового Кавеньяка (подавившего Июньское восстание 1848 года), и эту роль он был готов с удовольствием сыграть.

Беспорядки, как таковые, начались 22 января и ни в коей мере не оправдали ожиданий тех, кто их замышлял. Лишь политические клубы крайне левого толка приняли в них участие: на мэров округов Парижа, вероятно, более сильное впечатление произвели Трошю и Фавр, причем сильнее даже, чем они были готовы признаться, все сомнения рассеялись окончательно после встреч со многими младшими офицерами, ничуть не менее убежденными, чем старшие, в тщетности дальнейшего сопротивления. Демонстрации 22 января, таким образом, инспирировались меньшинством, хотя и малочисленным, но склонным к безрассудному насилию. Заключенные в тюрьмы революционные лидеры были освобождены предыдущей ночью, и утром Отель-де-Виль окружили толпы народа. Жюль Ферри принял делегатов, которые потребовали, чтобы муниципалитет взял на себя контроль и руководство проведением операций, а один из делегатов без обиняков попросил сделать его главнокомандующим. «Есть во мне закваска Клебера, Марсо», – пояснил он. В конце концов перед Отель-де-Виль появилось подразделение национальной гвардии и внезапно открыло огонь по стоявшей у дверей группе людей. Из окон последовал ответный залп, и площадь опустела. Залпы отзывались эхом на соседних улицах весь день, а правительство, заседавшее в Отель-де-Виль, узнало, что поставки муки продолжатся всего два дня. «Мы были в шаге от гражданской войны, – впоследствии писал Фавр, – и от голода нас отделяли считаные часы».