Вокруг света за 100 дней и 100 рублей - Дмитрий Иуанов

— Зачем ты постоянно все записывал? Почему нельзя было просто воспринимать?

— Думаю, я писал потому, что иначе не мог. Если бы не писал, я бы точно рехнулся. Есть такой чилийский мужик, Наранхо Клаудио, автор книги «Невроз и характер». В ней он приводит два типа мотивации: возникающая, когда тебе чего-то не хватает — например, тебе не хватает денег, поэтому тебе надо идти на работу, — и возникающая, когда тебя что-то переполняет. Ты насыщен как кувшин с водой, ты не можешь не выдавать свою любовь, переживания, мысли, всего себя. У меня была мотивация второго типа. Если бы не было текстов, кувшин бы разорвался. Я не знал, куда девать все то, что творилось внутри, и так сошлись звезды, что вываливал это в текст.

Мы сделали паузу и подлили кипяток в чашки. Антон проверил диктофон — он записывал уже сорок минут.

— Зачем ты обозвался так громко — кругосветное путешествие за 100 дней и 100 рублей?

— «Вокруг света за 100 дней и 100 рублей» — лишь оболочка, легкое платье, скрывающее истинную суть внутри. По сути, не особо важно, делать кругосветку без бабок или пойти выживать в джунглях Амазонки или снегах Аляски. Знаешь правило путешественника номер три? Настоящее путешествие заключается совсем не в деньгах и километрах. Это странствие в нутро себя, чтобы схватиться за него и вывернуть наружу, в мир, мелко процеженный сквозь призму опыта. Это бунт против системы. А название — лишь коробочка с бантиком, чтобы глаз зрителя жадно цеплялся за идею, как скалолаз за уступы, опасаясь улететь в пропасть. Если когда-нибудь я напишу книгу и читатель купит ее из-за красивого слогана — он будет у меня на крючке.

— Что было самым красивым, что ты видел за поездку?

— Со временем понимаешь, что мелькающие за окном трущобы, водопады и поля — условность, не играющая сути. Сегодня ты слышишь китайский, вчера монгольский, а послезавтра пушту — разницы нет никакой, главное, с собой всегда есть ты сам. Самое красивое — это не Эйфелевы башни, Китайские стены или Голден Гейты. Во всем мире я не встречал ничего более прекрасного, чем человеческая душа.

Когда содержимое чашек закончилось, Антон протянул руку:

— Дима, крепись! Спасибо за беседу. А сейчас, думаю, вам есть что обсудить с Ромой. Хорошего окончания девяносто девятого дня твоей кругосветки!

Мы выкатились вдвоем наружу и поползли по пустынным улицам минской промзоны. Слева желтый забор заграждал Доску почета лучших сотрудников предприятия, а сзади трамвайное кольцо пускало скрипящие машины по новому кругу в обратном направлении. Мы, толком не представившись, сразу перешли к делу. Нужно было слишком много сказать, и не хватило бы недели, а у нас было полвечера. Мы вцепились друг в друга, переплелись словами и не могли заткнуться три часа.

Перейдя несколько раз Свислочь, мы добрались до минского университета, где завалились в столовую. Рома купил обоим по полноценному комплексному обеду стоимостью около доллара и протянул кусок черного хлеба.

— Димон, как же тебя бомбануло! Как меня год назад, когда после кругосветки я сел посреди своей комнаты, — прихлебнув борща, улыбнулся мне Ромка.

— Еще бы! И чую я, это только старт, — суматошно запихнув в рот полкуска хлеба, выпалил я. Хотелось есть, но было неясно, с чего начинать.

— Верно. Ты вообще понимаешь, что ты наделал? Ты все усложнил. Соображаешь, как теперь со всем этим жить?

— Нет.

— И не надо, чувак. Если ты транслятор, то после всего дерьма, которое тебе еще предстоит пережить, придет затишье. Каждый после такой концентрации опыта выбирает собственный путь очищения. Знаешь, после своего путешествия я часто закрывался в квартире и залезал в ванну. Набирал воды до краев, выключал свет и сидел в ней, как в утробе матери. Тишина, темнота. Так я чувствовал, что заново рождаюсь.

— Заново рождаются люди, побывавшие на краю.

— Да, чувак. Я и сам стал понимать таких людей гораздо лучше, побывав в их шкуре. Можно многому научиться у тех, кто делает ужасные вещи. Все они все равно стремятся к одному.

— К чему?

— К счастью.

— А для тебя это что?

— Счастье — это когда ты не успел захотеть большего.

— Но это нормальная история — хотеть большего. Человеку свойственен прогресс, и хотеть большего — нормально!

— Это тебе так кажется. Но не всем людям такое подходит. Ты можешь говорить, что жизнь становится лучше, когда увеличивается количество комнат в квартире, штампов в паспорте или нулей на счету. Но это херня. Я не фанат изменения, не фанат роста. Это не то, что делает меня счастливым. Мне нужно каждый день красиво, а тебе каждый день вверх. В этом мы отличаемся, — посмотрев мне в глаза и с хрустом откусив огурец, произнес Рома. В его зрачках я видел себя. — Но мы похожи тем, что знаем свою зависимость от риска. Мы любим игру на повышенных ставках. Наш минус — рутина, мы не умеем играть при низкой опасности. Димон, нам обоим нужно научиться смирению.

— Это точно, Ром!

— Тогда давай смиряться! Мне надо покрасить комнату в соседнем здании в белый цвет. Прямо сейчас.

— Пойдем вместе.

Мы взяли валики, швабры, кисти и принялись малевать комнату. Краска летела в стороны, садилась пятнами на наши лица и одежду. Мы говорили про то, что положено в такие моменты, — любовь, смерть, войну, радость и смысл. И так было хорошо и просто — я малевал стену и проживал один из самых разительных разговоров за всю жизнь.

— Мне изначально было ясно, что надо все кому-то выдавать. Сначала хотелось снимать видео, ибо уже лет семь делал это, а длинных текстов никогда не писал. Но руки сами начали выводить буквы, — признался я, поднимаясь вверх по стремянке, чтобы достать валиком до потолка.

— Понятное дело. Текст — намного более сильная вещь, чем видео. Глаголом можно жечь сердца людей. Но чтобы писать текст, нужен сильный опыт. Такой тяжело переживать на всех этапах своей жизни, а визуальная подача проще, — заметил Рома, окуная кисть в белое ведро. Мы обрабатывали стены по кругу, двигаясь по часовой стрелке.

— Рома, хочешь ли ты теперь предаться стабильному образу жизни?

— Нет. Предсказуемость пахнет смертью. Рутина — вот что вызывает во мне подлинный страх. Дааа, рутина!

— Все вокруг есть система. Все уже упорядочено, и вопрос лишь в том, соглашаешься ли ты это признать или собираешься видеть в этом хаос.

— Может быть. Я не собираюсь давать этому оценку — хаос ли или упорядоченность. Мне нравится делать то, что мне нравится. Другого измерительного социального капитала нет. Я жив идеей лучше быть, а не лучше жить.

Так мы говорили и красили, красили и говорили. А когда вся комната стала белой, пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны Минска отдаваться своей правде.