Игра в классики - Хулио Кортасар

Мысли на раздутых парусах, однако главное — это ветер, их подгоняющий, который дует снизу («снизу» означает просто физическое местоположение). Достаточно перемениться ветру (но что меняет радиус его действия?), и тут же приплывают корабли счастья под разноцветными парусами. «В конце концов, нет никаких причин жаловаться, че», что-нибудь в этом духе.

Я проснулся и сквозь щели жалюзи увидел рассвет. Я выходил из глубины ночи, и мне казалось, что я выблевываю сам себя и весь ужас наступающего дня со всем тем, из чего он обычно состоит, из безразличия механических действий: очнуться, почувствовать, что уже светло, открыть глаза, жалюзи, рассвет.

И в этот момент, в промежуточном состоянии между сном и явью, когда нам открывается нездешнее знание, я вдруг ощутил то, что так поражает и восхищает в религиях: вечное совершенство космоса, бесконечное вращение земного шара вокруг своей оси. Тошнота, невыносимое ощущение принуждения. Я вынужден терпеть то, что солнце встает каждый день. Это чудовищно. Это бесчеловечно.

Прежде чем снова уснуть, я представил себе (увидел) гибкое, переменчивое пространство вселенной, заполненное восхитительными случайностями, небо, которое то сжимается, то растягивается, солнце, которого нет, или которое неподвижно застыло на месте, или стало другой формы.

И очень захотелось, чтобы рассыпался неизменный рисунок созвездий, эта гнусная сверкающая реклама фирмы Часовщика Господня.[585]

(-83)

Едва он приласкивал ноэму,[586] все в ней растыркивалось, и они впадали в грызность, в дикую кричность и в черезкрайние выспуги. Всякий раз как только он пырался принуздать междусомья, он запутывался в жалобстной мурзости и вынужден был дрызнуться лицом по свежевспаханному, чувствуя, как постепенно зныки перетускиваются, становятся хризлыми, уяливаясь до тех пор, пока не натянутся, словно зилючие крипитаки, куда упадут последние филулы несобрасия. Однако это было только начало, потому что в какой-то момент она начинала прилюскивать примишелости, чувствуя, что он мягко приближает сзою стриклость. Как только они начинали междуперьевать, что-то похожее на улюкон распростыкивало их, нахрякивало и наузюкивало, и тут же возникал кликон, судорожская зловливость матриков, бескрокетная разверточность оргуминия, вылист-ность глусемы в своем высшем переборствовании. Эвоэ! Эвоэ! Забросамшись на гребень стеновья, оба чувствовали хрепускуляр, ужность и примирание. Дрожала кречь, колыхрались плюмавы, и все разрешалось в глубоком пикише, в ниоламах газообразных разумностей, в ластках, почти жестоких, которые силоразбаливали их до последнего предела гуфанций.

(-9)

(«Реновиго», № 5)

Исчо адин самоубийтса

Тижелым сюрпризом было узнать из «Ортографики» новось о кончине в Сан-Луисе-Потоси,[587] 1-го марта етово года, потпалковника (повышенного в полковники, чтоп уволить в запас) Адольфо Абилы Сранчеса. Сюрпризом, патамушто мы не знали, што он прекован к пастели. Хотя вот уже давно назад он числицца среди наших друзей-самаубийтц, и аднажды был случай, когда «Реновиго» некоторые призднаки етово в ем замечал. Только вот Абила Сранчес выбрал не ребольбер, как ето зделал француский эсперантист Ехуенио Ланти.

Абила Сранчес был чиловек заслуживаюшчий внимания и почетания. Чесный до счепетильности солдат, он был честью вааружонных сил как ф теории, так и на практике. У нево было высокое понятие о законности, и он даже бывал в сражениях. Чиловек культурный, он обучал наукам и молодых и старых. Мыслитель, он достаточно напесал дла газет и оставил несколько неизданных произведений, среди которых «Казарменная Мудрость». Поэт, он с лехкостью творил стихи различных жанров. Художник карандаша и автаручьки, он многа раз адаревал нас своими произведениями. Лингвист, он любил пириводить произведения сопственного со-чекения на английский, эсперанто и другие языки.

Говоря конкретно, Абила Сратес был чиловек мысли и действия, моральный и культурный. Таковы принтцыпы ево жызни.

Фтарой раздел расказа о нем, в катором исчо много других разделоф, посвяшчен с истественными колебаниями, преподниманию покрова с ево часной жызни. Но чиловек апщественный не мог ее не иметь, а Абила Сранчес был таковым, так што мы фпали ф соблазн открыть то, што раньше было оборотной стороной мидали. В нашем деле биографоф и историкоф мы не должны поддавацца сумнениям.

Мы лично знали Абилу Сранчеса исчо ф 1936-м, в Линаресе, а патом в Монтерее, в ево домашнем ачаге, который казался про-цвитаюитим и щасливым. Через несколько лет, когда мы нависти-ли ево в Саморе, фпечатление было противоположным, мы поняли, што ево очаг разваливаецца, и ето случилось через несколько нидель, ево первая жена покинула ево, а затем и дети разбрелись тоже. Пожже, в Сан-Луис-Потоси, он встретил одну добрую маладую девушку, которой он показался семпатичным, и она согласилась вытти за нево замуш: так што он создал фтарую семью, которая самоотверженна поддержывала ево, не то што первая, и не покинула ево.

Што было первым в Абиле Сранчесе, умственное растройство или алкоголизм? Мы етаво не знаем, но вместе, соединенные воедино, они разрушили ево жызпь и стали пречиной ево смерти. Ф последние годы он сильно болел, и мы уже не сумневались, зная, што он самоубийтса, быстро идушчий к своему неотвратимому канцу. Фатализьм неизбежен, когда видиш человека, так ясно напраеляюшчегося к бтскому и трагическому закату.

Ушетший верил в будущюю жызнь. И он удтверждал, што в ней есь щастье, к которому хоть и разными путями, но стремяцца все человеческие сушчества.

(-52)

(-147)