2666 - Роберто Боланьо

— Вы действительно достаточно молоды, — подтвердил Фейт.

— И все равно мне страшно. И мне нужен кто-то, кто поедет со мной. Этим утром я проехала мимо тюрьмы, и у меня чуть истерика не случилась.

— Там так ужасно все?

— Это как сон, — непонятно сказала Гуадалупе Ронкаль. — Эта тюрьма — она живая.

— Живая?

— Не знаю, как описать точнее. Она более живая, чем многоквартирное здание, к примеру. Намного живее. Она похожа… вы только не удивляйтесь, что я это вам скажу… она как женщина на грани нервного срыва. Женщина раздерганная, но пока живая. И внутри этой женщины живут заключенные.

— Я понял, — кивнул Фейт.

— Нет, думаю, вы ничего не поняли, но неважно. Если тема интересна, я предлагаю вам возможность познакомиться с главным подозреваемым в убийствах — а взамен вы со мной поедете и будете меня защищать. Мне этот уговор кажется справедливым и взаимовыгодным. Договорились?

— Справедливо, — сказал Фейт. — И очень любезно с вашей стороны. Единственно, чего я пока не пойму, — это чего же вы все-таки боитесь. В тюрьме вам никто не сможет причинить вред. В теории, по крайней мере, люди там уже никому не смогут причинить вреда. Они только друг другу его могут причинить.

— Вы никогда не видели фотографии главного подозреваемого.

— Нет, — согласился Фейт.

Гуадалупе Ронкаль посмотрела в небо и улыбнулась.

— Наверное, вы считаете — я сумасшедшая. Или проститутка. Но я — не то и не другое. Я просто на нервах, ну и пью в последнее время много. Вы считаете, я пытаюсь затащить вас в постель?

— Нет. Я верю в то, что вы мне сказали.

— Среди бумаг моего бедного предшественника отыскалось несколько фотографий. В том числе и подозреваемого. А точнее — три. Все три сделаны в тюрьме. На двух гринго — простите, не хотела обидеть — сидит, наверное, в зале для приема посетителей и смотрит в камеру. У него очень светлые волосы и очень голубые глаза. Такие голубые, что он похож на слепого. На третьем фото он смотрит в сторону и стоит, а не сидит. Он очень высокий, просто огромный, и очень худой, хотя не кажется слабым — совсем наоборот. У него лицо мечтателя. Не знаю, понятно ли я объясняю. И ему, похоже, комфортно, вот вы представляете, он в тюрьме, а ему комфортно — и все. Но он и не похож на человека мирного и спокойного. И вроде он не сердится. У него лицо мечтателя, но мечты у него слишком быстро меняются. Такой мечтатель в фантазиях заходит гораздо дальше, чем мы. И вот это меня и пугает. Вы меня понимаете?

— На самом деле нет, — сказал Фейт. — Но я обязательно поеду с вами на это интервью.

— Тогда — договорились, — сказала Гуадалупе. — Я вас жду послезавтра, у входа в гостиницу, в десять. Как вам, удобно?

— В десять утра. Буду ждать, — кивнул Фейт.

— В десять, как говорится, a. m. Отлично, — сказала Гуадалупе Ронкаль.

Потом она пожала ему руку, встала и пошла с террасы. При ходьбе она несколько пошатывалась.

Остаток дня он провел, выпивая с Кэмпбеллом в баре «Сонора Резорт». Оба жаловались на профессию: мол, плохо быть спортивным журналистом, никто за репортаж и не подумает Пулитцера дать, и вообще, народ считает все репортажи ерундой, простым перечислением фактов. Потом стали вспоминать, как учились в университете: Фейт — Университет Нью-Йорка, а у Кэмпбелла — Университет Сиу-Сити, в Айове.

— В те годы для меня было самое важное знаешь что? Бейсбол и этика, — сообщил Кэмпбелл.

На секунду Фейт представил себе: Кэмпбелл стоит на коленях в углу погруженной в сумрак комнаты и, прижимая к груди Библию, рыдает. А потом тот заговорил о женщинах, о каком-то баре в Смитленде: это было что-то вроде загородной гостиницы рядом с рекой Литтл-Сиу, надо было сначала добраться до Смитленда, а потом ехать несколько километров на восток и там, под деревьями, располагался бар, а тамошние девочки обычно принимали у себя фермеров и студентиков, что на машинах приезжали из Сиу-сити.

— У нас там была прямо традиция, — откровенничал Кэмпбелл, — сначала мы трахались с девчонками, потом выходили во двор и играли в бейсбол — до изнеможения, а потом, когда уже начинало смеркаться, надирались и пели ковбойские песни на крыльце бара.

Фейт же, напротив, учась в Университете Нью-Йорка, не пил и со шлюхами не путался (на самом деле, он никогда еще не был с женщиной, которой надо было заплатить за секс), а все свободное время посвящал чтению и работе. Раз в неделю, по субботам, он посещал семинар по креативному письму и в течение некоторого времени — не слишком долгого, не более пары месяцев, — даже воображал, что может посвятить себя литературе; но писатель, который вел семинар, посоветовал ему сконцентрировать усилия на журналистике.

Но этого он Кэмпбеллу не сказал.

Уже смеркалось, и тут приехал Чучо Флорес и увез Фейта. Тот вдруг сообразил: а ведь Чучо Кэмпбелла ехать с ними не пригласил! Непонятно, с чего ему это было приятно — но одновременно и неприятно. Некоторое время они просто кружили по улицам Санта-Тереса безо всякой цели — во всяком случае, так показалось Фейту, — словно бы Чучо хотел ему что-то сказать наедине и никак не мог найти подходящий случай. Огни ночных окон и витрин преобразили лицо мексиканца. Мускулы его напряглись. Профиль получался не самый красивый. И только тут до Фейта дошло: придется все равно вернуться в «Сонору Резорт» — он же там машину оставил.

— Только давай недалеко поедем, — сказал он.

— Есть хочешь? — спросил его мексиканец.

Фейт ответил, что да, хочет. Мексиканец рассмеялся и включил музыку. Послышались звуки аккордеона и далекие крики — не боли или счастья, нет, крики были полны какой-то самодостаточной и пожирающей самое себя энергии. Чучо Флорес улыбнулся, и улыбка так и приклеилась к его лицу; он вел и не смотрел Фейту в глаза, взгляд уперся вперед, словно бы ему надели ортопедический воротник из стали; а вопли все приближались к микрофонам и какие-то типы уголовного пошиба запевали или продолжали орать (только в самом начале не орали), а еще они провозглашали здравицы непонятно за кого и зачем.

— Это чего такое? — спросил Фейт.

— Сонорский джаз, — ответил Чучо.

В мотель Фейт вернулся к четырем утра. В ту ночь он напился, а потом взял и протрезвел, а потом снова напился, и теперь, прямо перед дверью своего номера, опять протрезвел — как так? Такое впечатление, что мексиканцы пили не настоящий алкоголь, а воду краткосрочного гипнотического действия. Некоторое время он просто сидел на багажнике и смотрел на проносящиеся по шоссе грузовики. Ночь была прохладной и звездной. Он подумал о матери, о том, как она проводила свои гарлемские ночи,