Грехи аккордеона - Энни Прул

– Охуеть можно, а почему именно Зонтико? – Кофе давно остыл, а ярко разгоревшееся солнце не позволяло Вёрджилу смотреть никуда, кроме Кеннета, поедавшего сырые сосиски прямо из пакета. Красный свет отражался в двойном стекле за его спиной, и казалось, будто там за дверью, на всколоченном кусте форситии, прямо у Кеннета над головой повисли две темно-красных ягоды. Когда Вёрджил поворачивал голову, ягоды шевелились.

– Знаешь, я перебрал много имен, но каждый раз объявлялась чертова лошадь, которую уже так назвали и успели зарегистрировать, страшно трудно найти свежее имя, мы с Фэем сидели в этой самой кухне и что-то такое придумывали, и вдруг мне на глаза попался зонтик Бетти, вон там, на вешалке; Зонт, говорю, такого имени точно ни у кого нет, но, ты знаешь, оказалось, есть уже конь с таким именем тоже, тогда, говорю, пусть будет Зонтик, но, черт бы их всех побрал, это имя тоже было занято, так что Фэй назвал его Зонтико, а начальство согласилось. И мы никогда не жалели. Он прожил у нас с 1973 года, пятнадцать лет, выстроил нашу жизнь и это ранчо. Победитель всеамериканского чемпионата на лучшего производителя, первый приз за внешний вид. Он породил Зонтико-младшего, чемпиона монтанской ярмарки, Малыша-Прицела, который держал мировой рекорд в четыре-сорок на триста ярдов; Вождя Твердопанциря, чемпиона по скачкам и выводкам, победителя во всеамериканском забеге; Записного – больше ста наградных лент и призов, всевозможные каттинги, рейнинги, выездки, неофициальные забеги; Древнего Египта, это конь Джозефины, но он получил больше ста пятидесяти кубков в конкуре; Пегаса, Поэзию, Пуддинга, Мишень – я могу перечислять до вечера. – Он допил остатки кофе и налил еще. Вёрджил наклонял голову, и ягоды повисали каждый раз на новых ветках. Снова зазвучал грозный голос.

– А потом все кончилось: самый бессмысленный акт насилия, который только можно себе представить. Джозефина приехала в гости со своим, если можно так выразиться, мужем – надутый ублюдок, Ульц его звали, спуталась в какой-то чертовой коммуне, чуть пониже, в Нью-Мексико, мужики там отращивают волосы до задниц и таскают на себе психоделические тряпки, браслеты и всякий разный мусор – господи, этому сукиному сыну невозможно было пожать руку, столько на ней болталось колец. Еще борода и тряпка вокруг головы, как будто от пота. Мы воспитывали ее, как приличную девушку, в шесть лет посадили на лошадь, ни в чем не отказывали, и что же в ответ – поселилась в травяном лагере, напялила на себя сарафан и спуталась с этим Ульцем, отец у него торгует трубами, ему должно быть стыдно за такого сына. Ну вот, этот сукин сын укурился, свихнулся, встал в одно прекрасное утро, снял с двери мое ружье тридцать на тридцать, ввалился в конюшню, вывел оттуда Зонтико и застрелил его, не сходя с места. Естественно, я проснулся от этого выстрела, смотрю в окно и вижу, как Зонтико корчится на земле, Ульц тащит куда-то ружье, а на роже такая полуулыбка, ясно, что накачался наркотиками, нетрудно догадаться, что произошло, и что произойдет следом, так что я перемахнул через три ступеньки вниз и выскочил через заднюю дверь в ту самую секунду, когда он ступал на крыльцо, с ружьем; он стал его поднимать – о, у меня ни на миг не возникло сомнений, что он собрался меня застрелить, и не только меня: Джозефину, Бетти, меня, может даже кошку – но я не оплошал, до сих пор не понимаю как – возможно, от неожиданности, но я выхватил ружье у него из рук и выстрелил ему в плечо прежде, чем он успел понять, что происходит. Он заверещал, свалился с крыльца, да так и растянулся там в грязи. Я забежал в дом, налил себе стакан виски, быстро проглотил и бросился к Зонтико – пришлось перешагивать через этого чертова Ульца, так что заодно я дал ему хорошего пинка – но мой самый лучший чемпион-производитель был мертв, я позвонил в контору шерифа, объяснил, как все было, и сказал, что если бы не остановил этого Ульца, он бы довершил свое черное дело. Бетти и Джозефина совсем помешались, можно подумать, они что-то понимали. Джозефина винила во всем меня, орала: как ты мог в него стрелять? Мы надолго поссорились, она увезла его в больницу, а может в какой притон, но видишь, какое дело, вскоре после того они развелись. Я не знаю деталей, до сих пор не знаю, но они развелись меньше чем через год, если вообще были женаты. Разве что какая-нибудь идиотская хипповая церемония с травой, ситаром и тофу. Не знаю. Спроси ее сам.

– Не говорит.

– Ее можно понять, разве нет? Я сам ненавижу вспоминать те дела. Это было воскресенье, Фэй бухал с кем-то в городе, а когда прослышал, что стряслось, плакал, как ребенок. Коня потом похоронили, я сам его похоронил. – Кеннет отправил в рот еще одну сырую сосиску. – Фэй, что Фэй? Я лучше расскажу тебе, какая у нас тогда была повариха. Оделла Хуки, из какой-то вегетарианской подсекты трясунов. Не прикасалась к мясу, вообще ни к чему животному. Ни бекона, ни бифштексов, ни яиц, ни печенья на лярде, ни масла. Мы думали приучить ее готовить на кукурузном масле, но она не верила, что масло бывает из кукурузы. С фасолью все было в порядке, но в ней же никакого вкуса. И вот наконец Фэй не выдержал, явился в кухню с пятифунтовым куском мяса в одной руке и горячей сковородкой в другой, видно было, как дрожит над ней разогретый воздух, явился и говорит: «Ты сейчас пожаришь мне это мясо или я пожарю тебя», – берет ее руку и держит над сковородкой, в полудюйме от железа, она вырывается, а он тянет все ниже, так что она все-таки обожгла пальцы, шипело аж на другом конце кухни. Так что мясо она тогда пожарила, хоть и причитая, что это неслыханно, но на следующее утро ушла, и целых полгода готовить приходилось Фэю, пока мы не нашли новую повариху.

Джозефина уехала кататься. Нет, сказал он ей, я буду чистить тебе сапоги и куплю «кадиллак», только не сажай меня на лошадь, меня уже сто лет назад заебали эти непредсказуемые, безмозглые, блядские твари. Он подпирал забор, щурясь сквозь сигаретный дым на солнечный зайчик, игравший на заутюженной складке джинсов, и тут подошел Фэй.

– Я в город. Поедешь со мной?

– Ну, бля! – удивленно воскликнул Вёрджил. Ему неохота было никуда ехать, особенно со стариком Фэем, но почему бы и не сгонять, делать все равно нечего, разве что сидеть в гостиной среди всех этих рогов, черепов, шпор и индейских попон, да листать старые выпуски «Западного лошадника» и «Монтанского дикаря». – Конечно поеду. Помогу дотащить корм. – Он слышал, как Бетти говорила старику, чтобы тот не забыл опять про куриный корм, его уже почти не осталось.

– Кто ж откажется от подмоги? – Ровный взгляд щелкунчика.

Кабина грузовика была завалена хламом: нераспечатанные конверты со следами ботинок, «Человек весом в 500 фунтов победил в родео», бутылка «Мочи рыжей лисицы» Хобейкера, пивные банки, снежные цепи, веревка, старые уздечки, мятая шляпа, пара галош с уплотненным носком, чтобы подходили к ковбойским сапогам, конфетные обертки и скомканные сигаретные пачки. Сидеть было неудобно, левая нога, задранная выше правой, упиралась в груду цепей. Из кресла во все стороны торчал поролон. Из пепельницы вываливались чинарики, Фэй закурил еще одну. Лобовое стекло представляло собой два мутноватых полукруга в поле грязных полос. До города было сорок три мили, и всю дорогу Фей то бормотал, то напевал: