Ни страха, ни надежды. Хроника Второй мировой войны глазами немецкого генерала. 1940-1945 - Фридо фон Зенгер

Операция «Драгун» (более позднее название операции «Энвил») началась на юге Франции только в августе. Высадившиеся войска встретили слабое сопротивление и, возможно, связали руки какой-то части германских сил. Тем не менее первоначальная цель не была достигнута, а британский фронт в Италии оказался, конечно, ослабленным. Сопротивление немцев в районе Болоньи зимой 1944/45 года не было бы столь эффективным, если бы оттуда не вывели несколько союзных дивизий. К тому же к августу 1944 года гитлеровская Германия была уже фактически повержена, поэтому эти оперативные планы союзников во многом потеряли свое значение. Когда все свелось к тому, чтобы окончательно ликвидировать побежденного и дезорганизованного врага, оперативные ошибки можно уже было совершать, не опасаясь катастрофических результатов, например крупного сражения. К 26 августа Генеральный штаб союзников мог доложить, что «мощь германских вооруженных сил подорвана. Париж снова принадлежит Франции, а союзные войска устремились на восток к Рейну».

Непрекращающаяся полемика, которая велась в письмах, телеграммах и личных беседах Эйзенхауэра и Монтгомери уже во время наступления союзников, свидетельствует только о том, что они могли позволить себе подобную роскошь. С точки зрения немцев, разумнее было бы принять план Монтгомери: сконцентрировать силы на севере для атаки на Рур и наступать на Берлин. Такая операция имела бы характер преследования и позволила бы увеличить темпы наступления, не дав таким образом противнику не только остановиться, но даже оказать сколько-нибудь эффективное сопротивление. Однако Эйзенхауэр считал, что для его войск безопаснее начать наступление одновременно с группой армий Брэдли южнее Арденн и двигаться на Саар. Следовательно, нет никакого направления главного удара и отступающие германские войска не застигнуть врасплох.

Последовавшие за этим события отчетливо показали, что Италия превратилась во второстепенный театр войны. Только под конец войны, когда в январе 1945 года начались переговоры о капитуляции в Берне и Казерте, она вновь начала играть политическую роль. Когда советское правительство услышало об этом, оно жестко высказалось по поводу того, что на эти переговоры не был приглашен советский представитель, и Молотов резко ответил на попытку западных держав замять этот скандал: «Советское правительство усматривает в этом случае не недоразумение, а нечто худшее... В Берне в течение двух недель за спиной Советского Союза, который несет на себе основную тяжесть этой войны, ведутся переговоры между представителями германского командования, с одной стороны, и представителями английского и американского командования – с другой. Советское правительство считает это абсолютно недопустимым и настаивает на своем заявлении (о прекращении этих переговоров), изложенном в моем послании от 16 марта...»[35]

Широкий обзор стратегических разногласий союзников я дал здесь для того, чтобы пояснить свою точку зрения. На мой взгляд, после высадки союзников в Нормандии немцы потерпели на Западе такое же грандиозное поражение, как и восемнадцать месяцев назад в Сталинградской битве. Будь в Германии нормальное правительство, оно предложило бы капитуляцию после Сталинграда или, по крайней мере, после десантной операции в Нормандии. Но Гитлер не мог смириться с поражением, поэтому война затянулась, немцы продолжали проливать свою кровь, не добиваясь никаких результатов, кроме как одного за другим отступлений на Востоке и на Западе. Ничего не изменило на заключительном этапе войны и наступление в Арденнах, хотя оно и задержало продвижение противника и, по данным союзников, унесло жизни 70 тысяч немецких солдат.

Один очень молодой командир дивизии, которого я посетил на фронте 17 декабря 1944 года, был просто переполнен оптимизмом Гитлера. Сияя от восторга, он твердил, что Германия стоит на пороге второй победы над Западом, аналогичной победе 1940 года! Даже несмотря на то что оптимизм Гитлера нашел отклик в сердце этого генерала, я отлично понимал, что наступление в Арденнах было не более чем последним рывком смертельно раненного бойца.

Идея о том, что Германия могла бы капитулировать только перед западными державами, была, конечно, нелепой. Русская и англо-американская армии неизбежно бы соединились. Это происходило медленно и, что странно, на фоне некоторых столкновений интересов, но у них были свои договоренности о мире. Те военные рубежи, которых достигали победившие страны, не могли иметь какого-либо политического значения. Если какие-то политические последствия и имели место, то только за счет главенства политики над военной стратегией как у восточного, так и у западных союзников. Этот этап уже явно свидетельствовал о политике с позиции силы и об экспансионизме России. Тем не менее на Западе Объединенный штаб союзников в своих указаниях Эйзенхауэру все еще пользовался языком военного руководства, в то время как Советский Союз планировал подчинение оккупированных русскими территорий, которые они не собирались оставлять. Значение происходящего оценил Черчилль – может быть, не осознавая полностью вероятных последствий, – когда писал Рузвельту, что почти не сомневается в том, что советские руководители удивлены и встревожены темпами продвижения западных союзников. Он внушал, что очень важно осуществить воссоединение с русской армией как можно восточнее и, если позволят обстоятельства, войти в Берлин. И он вернулся к этой теме в послании президенту от 1 апреля 1945 года: «Если [русские армии] тоже возьмут Берлин, то не слишком ли глубоко запечатлеется в их памяти, что они внесли главный вклад в общую победу, и не создаст ли это у них такой настрой, который в будущем приведет нас к серьезным и труднопреодолимым разногласиям?»

Сталин направил Эйзенхауэру телеграмму, заявив в ней, что он согласен, чтобы объектами наступления последнего стали Дрезден и Регенсбург, и добавил: «Берлин потерял былое стратегическое значение. Поэтому советское Верховное главнокомандование планирует направить на Берлин вспомогательные силы».

Упрекать русских за эти разъяснения равносильно неумению разобраться. Им казалось вполне естественным, что им принадлежит приоритет в предъявлении требований побежденной Германии. Гитлер напал на их землю, нарушив свое обещание, и в течение нескольких лет они несли величайшие жертвы. Советское правительство понимало, что обязано хорошо наградить свой народ за победу.

Ныне большая часть немецкого народа вновь составляет часть западного мира, и трагично то, что эта часть бессильна помочь угнетенному меньшинству обрести свободу, как бессильна она и освободить народы-сателлиты, попавшие под власть Советов в результате развязанной Гитлером войны.

Именно британский премьер-министр оказался тем человеком, который лучше всех предвидел ситуацию. Тем не менее, если учесть все, что мы знаем сегодня, не имеет никакого значения, двинулись ли союзные войска через Люблянский перевал к Вене, высадились ли они месяцем раньше или месяцем позже в Нормандии и на юге Франции и приняли ли предложение Монтгомери направить главный удар через Рейн, вместо того чтобы продвигаться широким фронтом, как предлагал Эйзенхауэр. До высадки в Нормандии союзники затратили меньше сил, чтобы сбросить Гитлера, чем Советский Союз. И это всего лишь моя личная трагедия, как немецкого командующего в Италии, что, повинуясь долгу, я обеспечил успешное сопротивление, в частности у Кассино. Потому что медленное продвижение союзников на этом фронте ослабило политическое значение их военных усилий в войне против Германии. Поскольку Гитлер был побежден на востоке, юге и западе, споры союзников по вопросам стратегии после высадки в Нормандии уже просто не имели реального значения для общей стратегии этой войны. Все усилия были теперь направлены на выполнение новой задачи, а именно на то, чтобы добиться мира, пока все армии собираются вместе для окончательного уничтожения побежденного врага. Это создало у немцев иллюзию, что, изменив политический курс, Германия могла бы объединиться с западными союзниками в борьбе против Советского Союза. Но вскоре немцам суждено было узнать, что все обстоит иначе. Некоторые германские государственные и военные деятели надеялись даже на то, что смерть Рузвельта 12 апреля 1945 года ознаменует собой новый поворот событий, как это произошло с Фридрихом Великим после смерти императрицы Елизаветы 5 января 1762 года. Но смерть Рузвельта ничего не могла изменить. Еще в начале этого столетия Германия не сумела сделать выбор в пользу союза с Западом. Ныне история держала курс на схватку могущественных блоков в Центральной Европе, тогда как политика Рузвельта продолжала существовать лишь как плод воображения западного оптимизма.