Юрий Звенигородский - Константин Ковалев (Ковалев-Случевский)

У этого свода есть одна разительная особенность. Будучи бесспорно московским по месту написания и преобладающему в нем материалу, он не только содержит ряд известий тверских, суздальско-нижегородских, литовских, но сплошь и рядом даже и точки зрения придерживается не московской, а скорее тверской или даже литовской».

Последнее утверждение о «точке зрения литовской» приближает нас к самому главному. Именно с этого времени, а затем — весь период, который связан с жизнью и кончиной князя Юрия Дмитриевича, — начинается великий передел русского летописания. То, что мы и называем в нашей книге летопереписыванием.

* * *

Междоусобица лишь добавила прыти официальному изложению событий. У летописания в Москве было несколько ветвей или продолжений. Одно из них было доведено до года 1456-го, а значит, охватило весь период противостояния детей и внуков Дмитрия Донского. Понятно, что и как там было изложено или интерпретировано. Именно такие документы и создавали образы реальных людей у потомков, которые затем господствовали столетиями.

В Московском своде 1456 года и затем (в виде почти повтора) в списках второй редакции Софийской I летописи мы находим повествование о событиях, которые происходили после кончины Василия Дмитриевича. Именно тут князь Юрий показан как желающий править «летописцами и старыми спискы», а племянник его — властвовать «по отчеству и по дедству». Желания великого князя Василия выдавались за прогрессивные. Доказательства Юрия — как явления прошлого.

Эта удобная идеологическая позиция сыграла и свою отрицательную роль со многими историками в будущем. Читая древние летописи буквально, некоторые из исследователей как по заученному твердили, что деяния обоих Василиев — были передовыми, а утверждения Юрия — отсталыми. Но, господа, а где мы вообще можем видеть «утверждения» князя Юрия?! Летописи ничего о них не говорят. Они лишь констатируют факты, рассказывающие о некоторых его поступках (например, «князь Юрий пошел к Москве»). Но в остальном — молчат! Как будто князя не было или он не существовал как реальный, живой исторический деятель.

Вот мы встречаем в данном своде повествование о свадьбе Василия II и «срывании пояса» с Василия Косого. Современный исследователь интерпретирует ситуацию и ее изложение в летописи, будто она «с начала до конца выдержана в духе молодой московской государственности». То есть поступок Софьи Витовтовны, схватившей пояс Дмитрия Донского, — чуть ли не революция в московской политике. Мол, смелость и города берет. То, что считаем своим, — сами и забираем.

Но стоит ли путать «смелость» и «движение вперед»?! Неадекватные поступки в истории порождали затем многочисленные проблемы, которые отрицательно сказывались на развитии Русского государства. Ведь даже «срывание пояса» породило в дальнейшем почти два десятилетия серьезнейшего кровопролития на Руси. Мудрая и хорошая такая «московская политика», отвлекавшая от решения более важных и насущных внешнеполитических проблем, которых хватало с избытком…

Однако современный историк продолжает утверждать: «Междукняжеская усобица, всколыхнувшая с невиданной раньше силой народные массы окраин и центра только что наметившегося государства, воспринята автором повести именно как борьба старых и новых начал тогдашнего общества во всенародном масштабе... Сторонники Юрия, сколько бы их у него ни было, принадлежали к отсталым слоям тогдашнего общества; вот что хочет этим сказать наблюдательный и дальновидный рассказчик». Что тут скажешь. Заложенная «переписчиками» истории официозная пропаганда достигла своей цели даже через столетия. Но, видимо, историк не заметил на полях одной из летописей XV века уже приводимое нами добавление, составленное рукой писца, когда речь идет о дне кончины «прогрессивного» по отношению к Юрию великого князя Василия Васильевича: «Июда душегубец, рок твой пришед».

Эти откровенные слова потому и попали на поля, что внутри текста они не могли бы оказаться. Остается выбирать — кому, что и как читать…

Считается, что академик Д. С. Лихачев представлял древнерусскую культуру, как проникнутую интересом к истории. По его мнению, и летописи, и летописный труд имели определяющее значение в политической жизни. Потому тексты этих самых летописей подвергались политическому анализу и разным толкованиям. Ведь они становились (после того, как князь Юрий привел их в качестве доказательства власти) документом первостатейной важности, вплоть до разрешения споров о великокняжеском наследовании. Еще бы, не контролировать каждое написанное слово!

Потому и поездка Юрия и Василия в Орду к хану за ярлыком, когда князь Звенигородский и Галичский взял с собой древние источники как доказательство, была вообще новым явлением в решении споров о правлении в Москве. Ныне тот спор иногда называют не только политическим, но и текстологическим!

Это раньше всех понял митрополит Киприан, который прошел хорошую «текстологическую» школу еще в Византии, где столетиями накапливалась традиция летописного «словоплетения». Не случайно понятие «плетение словес» — как символ умения расставлять слова в нужной форме и в нужном смысле — в виде нового термина появилось на Руси именно в это время, в интерпретации замечательного агиографа Епифания Премудрого.

Благодаря такой школе митрополит Киприан сумел даже воздействовать на своих современников, когда он пытался изменить их представление о значимости фигуры, например, князя Дмитрия Донского, с которым у него отношения, как известно, были напряженными. Вот как пишет об этом историк Р. Г. Скрынников: «Киприан оставил заметный след в истории русского летописания. Составленный при его дворе “свод 1408 г.” явился, по существу, первым московским летописным сводом общерусского значения. Характерной чертой свода, законченного уже после смерти Киприана, было критическое отношение к Дмитрию Донскому. Назначив своего любимца Митяя митрополитом, князь положил начало долгой церковной смуте. “Повесть о Митяе”, включенная в свод, изображала деятельность претендента в сатирическом свете… Киприан предал анафеме князя Дмитрия накануне его похода против Мамая. О Мамаевом побоище грек узнал в Киеве по слухам. Знаменитая битва была в глазах митрополита-изгнанника маловажным событием. В своде 1408 г. ход битвы описан кратко и тусклым штампом (“бысть… брань крепка зело и сеча зла”). Летописец не упоминает имени героя битвы Владимира Андреевича. Лишь рассказ о погибших в битве воеводах носит конкретный характер: сводчик включил в текст источник церковного происхождения — синодик побиенных на поле Куликовом, Значительно подробнее, чем Куликовскую битву, летописец описал злополучное нападение на Москву Тохтамыша в 1382 г….Его (летописца. — К. К.-С.) слова ставили под сомнение доблесть князя Дмитрия Донского… О Дмитрии лишь замечает, что тот оставался в Костроме, ничего не предпринимая. В момент татарского нападения Москву покинул не только Дмитрий Иванович, но и Киприан. Сведения об этом в летописи не фигурировали. Киприан укрылся в Твери, что дало Дмитрию Донскому повод ко вторичному изгнанию Киприана за рубеж.

По традиции летописцы сопровождали известие о “преставлении” государя панегириком в его честь. В московском своде 1408 г. кончине Дмитрия Ивановича уделено совсем немного строк, нет указания на его воинские заслуги, победу на поле Куликовом, отсутствует перечень его добродетелей».