Хазарский меч - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Послушай, – начал Улав, – как тебя, Хастен?
– Так меня зовут, – подтвердил пленник, и то не сразу, глядя в пол.
Ему все мерещилось, что настоящий Хастен сын Аслака, сильный и уважаемый человек, по-прежнему среди своей дружины, а здесь от него только тень.
– Между нами был разговор, что Властелина Битв было бы неплохо отблагодарить хорошей жертвой. Если ты рус, ты должен сам понимать, о чем я говорю. Или ты так предался хазарскому богу, что совсем позабыл обычаи твоих дедов?
– Отчего же? – По лицу Хастена прошло нечто похожее на ухмылку. – Мой отец рассказывал, как они приносили в жертву Одину греков, когда брали их в плен в Амастриде и других городах.
Это напоминание о прежней силе и славе своего рода подбодрило его, и он взглянул в лицо Улаву; встретив его взгляд, Улав отметил, что пленник смотрит как будто не на него, а куда-то внутрь себя.
– И ты хочешь меня повесить на дубу и пронзить копьем? – с удивительным присутствием духа продолжал Хастен.
Казалось, эта мысль его забавляет своей нелепостью; беспомощность, позор, унижение всегда были участью кого-то другого.
– Жертвы Одину приносят именно так, – подтвердил Улав. – Так я наблюдал это, когда был юн, в Уппсале, это делал мой дед, Бьёрн конунг. Не сомневайся, я сумею отправить тебя именно туда, куда нужно.
– Хорошо, что ты хоть это помнишь, – вставил Годо, обращаясь к Хастену. – А иначе и не поймешь, куда попал, когда обнаружишь себя среди Одиновых рабов.
– Каждый день ты будешь вместе с другими рабами готовить пир в палатах Одина, но сядут за столы совсем другие люди, – добавил Свенельд.
При слове «рабов» Хастен вздрогнул. С детства его учили не бояться смерти, но рабская участь, особенно посмертная, то есть вечная, была хуже смерти.
– Как видишь, – Улав слегка указал на сыновей Альмунда, – мои достойные спутники полагают, что именно так нам и следует тобой распорядиться. Знаешь ли ты какую-нибудь причину, по которой я должен поступить иначе?
– Причину? – Хастен снова взглянул на него, и теперь его взгляд стал осмысленным – в нем пробудились тревога и жажда понимания.
Если он хочет спасти от вечного позора эту жалкую тень со связанными руками, нужно хоть отчасти стать прежним Хастеном.
– Ну да, сможешь ли ты принести нам какую-нибудь пользу, оставшись в живых?
– Какой пользы ты от меня ждешь? Если думаешь посадить меня за жернов, – на лице Хастена проступило ожесточение, – то нет. Если уж мне быть рабом, то лучше у Одина, чем у тебя!
– Не лучше, – возразил Свенельд. – О наших богах, мне помнится, ты совсем недавно высказывался безо всякого почтения и явно предпочитал им хазарских богов. Так что я на месте Одина бросил бы тебя на корм Нидхёггу, нижнему змею.
Хастен слегка повел опущенным лицом, будто не знал, в какой щели понадежнее спрятать глаза. Не такой посмертной участи он себе желал. Отец учил его стремиться в Валгаллу, но чтобы попасть туда, умереть нужно было так, как умерли Азар и Заволод. Вот только они не знали дороги в Валгаллу и упустили этот случай. Что же до Единого Бога хаканов, об этом посмертии у Хастена были весьма смутные представления. Он знал из давних бесед воеводы Ёкуля с Семир-тарханом, старым сборщиком хакановой дани, что после смерти душа покинет тело и отправится в одно из двух мест: одно очень хорошее, а другое очень плохое. Но для попадания в хорошее место – даже если хазарский бог и заметил бы его душу, – требовалось нечто малопонятное. Это называлось «делать добро». Какое еще добро? Ничему такому Хастена никто не учил. Русы из его окружения стремились к славе и богатству, славяне жили «по обычаю дедову», и добрым человеком считался тот, кому это удавалось. Сам он жил как-то между этих двух укладов: исполнял те обычаи, которым его научили мать-славянка и жена-славянка, стремился к власти и славе, как завещал отец. И все вроде бы шло неплохо, если не считать соперничества с Ярдаром, которое Хастен вовсе не считал законченным. В Валгаллу с таким укладом попасть было можно, но в хорошее место бога хазар – едва ли.
Но вот в глаза ему глянула смерть, явственно забрезжил конец земной жизни – совсем близко, в двух шагах. Он явственно видел и ту веревку, и то копье, и даже дуб, но никого достойного посмертия для себя не видел. О́дин, бог его отца, не даст ему приличного места даже среди своих рабов, в число которых попадают все принесенные ему в жертву военные пленники. Другого же пути для своей души Хастен даже вообразить не мог. И, поставленный на край этой неизвестности, ощутил, как его пробивает холодный пот.
Время. Выиграть время жизни, оттянуть падение в бездну неизвестности и пустоты, в пасть нижнего змея, чтобы иметь возможность встретить свой конец иначе, более достойно. И разобраться, а куда же его душе направиться, когда настанет срок расстаться с телом.
Стиснув челюсти, он медленно поднял взгляд на Улава и выговорил, стараясь не стучать зубами:
– Какую службу ты мне предложишь?
– А что ты можешь мне предложить? Сам подумай – что полезного ты смог бы для меня сделать?
– Отсюда мы пойдем на восток, – сказал Годред. – Мы выжжем все те гнезда, откуда вы выползли. Для начала – те, что на Оке. Ты можешь указать нам дорогу к ним? Кудояр, я что-то такое слышал. Что это за место?
– Это… городец на Жиздре, – неуверенно начал Хастен; в этом никакой тайны не было. – Это странное место, в нем живет Вратимир – князь оковских вятичей. Оттуда был родом тот… – перед ним встал застывший труп на снегу, с кровавой раной на горле, – их воевода, Заволод, что сейчас лежит там за дверью. Он родич Вратимира, вроде бы сестрич.
– Ты знаешь дорогу в Кудояр?
– Я был там дважды. Один раз давно, второй в эту зиму, на пути сюда.
– Проведешь нас? – спросил Свенельд. – Покажешь подступы?
Хастен открыл
