Тирза - Арнон Грюнберг

их второй натурой. Они ненавидели все, что отличалось. Ты меня понимаешь? Все, что было не белым. Все, что было другим, что отличалось от нормы. Они ненавидели эту болезнь. Потому что все, что не было нормой, было для них болезнью. Для моих родителей не было разницы между сумасшедшими, евреями, неграми, геями, это все были неизлечимо больные. Сами они исцелились от одной болезни, но ужасно боялись, что от нее что-то осталось, какой-то шрам, рецидив, который в любой момент мог превратиться в нарыв и воспалиться. Поэтому мой отец однажды избил до полусмерти одного еврея. Прямо у своего магазина. Лопатой. Чтобы никто в деревне не подумал, что он сам не исцелился. Они очень серьезно отнеслись к этому исцелению. Но в конце жизни перестали открывать дверь. Даже если к ним приезжали мы с детьми.

Он посмотрел на ребенка. «Она видит во мне кукловода, — подумал он. — Я для нее — кукольный театр».

— Знаешь, что мне так нравится? — спросил Хофмейстер. — Я могу с тобой говорить.

Им подали первые блюда, и Хофмейстер предупредил, чтобы девочка ела осторожно, чтобы она сначала подула, потому что суп может быть горячим. Он взял ложку и показал ей, как нужно есть. И она тоже подула на суп.

Так они и проводили этот ужин. Люди за соседними столиками обращали на странную парочку все меньше внимания. А они парочка, подумал Хофмейстер. Может, на время, но все равно как их еще назвать? Парочка. Ведь на самом деле все пары — это временно, даже еще более временно, чем юность.

После второго блюда, которое она почти не тронула, он уговорил ее на десерт, мороженое, а себе по привычке заказал коньяк. Это путешествие оказалось дороже, чем он представлял себе сначала. Но какая теперь разница? Когда ты почти все потерял, тебе уже нечего терять.

Пока не принесли коньяк, он поднялся и пошел в туалет. У писсуара он наступил обеими ногами в мокрое и вдруг вспомнил, что ему предстоит умереть. Что у него остался только один выход, а все остальные выходы для него закрыты. Стоя босыми ногами в чужой моче, он попытался представить себе собственную смерть.

Пока он мочился, он придерживался рукой за стену. У него немного кружилась голова. Ничего серьезного.

Вернувшись за стол — коньяк и мороженое тем временем уже подали, — он снова сказал:

— Мне так нравится, что мы с тобой можем говорить друг с другом, Каиса. По-настоящему говорить. А чем занимается твоя мама? А твой отец?

Она пожала плечами.

— Мама домохозяйка?

Ребенок снова пожал плечами.

И как будто эта мысль только что пришла ему в голову, он вдруг взволнованно спросил:

— Она не будет волноваться? Разве она не ждет тебя дома? Хотя, конечно, ты уже большая девочка.

И пока он допивал коньяк, он вспомнил, что этому действительно нужно учиться и, возможно, для этого даже нужен особый талант — умирать.

Он поднялся и помог девочке слезть со стула. Она схватила его за руку.

Как обычно, он направился к выходу.

Как обычно, персонал пожелал ему: «Хорошего вечера, господин Хофмейстер».

Но, несмотря на все «лекарства», которые он принял, он заметил, что на него смотрели не так, как обычно. В их глазах он стал другим. Он больше не был человеком, который искал свою дочь, он стал мужчиной, который искал особых развлечений. Он искал их, и он их нашел.

Но ведь это было не так, и он хотел все им объяснить. Он хотел сказать: «Это совсем не то, что вы думаете».

У ресепшена он остановился.

— Ну что ж, — сказал он. — Это был прекрасный вечер. Я не знаю, куда тебе нужно, где ты живешь, но я вызову тебе такси.

В Африке ночь издавала столько звуков. Он повсюду слышал насекомых. Жаль, но он совсем не разбирался в них.

Над стойкой ресепшена висела электрическая машинка для экзекуции мух и комаров. Каждый раз, когда муху в ней убивало электрическим разрядом, машинка приветливо гудела.

— Где твой дом? — спросил он. — Он далеко, Каиса?

Она не отпускала его руку. Хотя сейчас настал момент наконец-то ее отпустить. Ему нужно было прилечь. Он хотел спать. Ему нужно было выспаться прежде, чем умереть.

— Ты живешь в Виндхуке?

Она как будто его не слышала. Как и он, она смотрела на электрическую машинку для убийства насекомых.

— Вы хотите компанию, сэр? — спросила она, в этот раз уже не так уверенно, как сначала.

Он еще некоторое время не сводил глаз с машинки над ресепшеном. Потом посмотрел на ребенка.

— Нет, нет, — сказал он. — Но, если ты хочешь, можешь переночевать тут. Если тебе уже поздно идти домой.

Он снял шляпу и вытер лоб. Виндхук был расположен высоко, 1700 метров. По вечерам наступала приятная прохлада, но ему все равно было жарко.

— Ничего страшного, — сказал он, — если ты хочешь остаться переночевать. У меня же двухместный номер. Хотя я не знаю, что тут могут о нас подумать. Но мне кажется, тебе абсолютно все равно, что они тут о нас подумают, да и мне тоже. Я тут чужой. Меня очень долго волновало, что думают обо мне люди, потому что ты — это то, что о тебе думают другие. Но тут, в этой стране? Я же тут просто турист. Чего от меня ожидать?

Взявшись за руки, они пошли к нему в номер.

Он включил свет, повесил на крючок шляпу.

Она села на тот же стул, где сидела до этого.

— Да-да, — сказал он. — Вот мы и пришли.

Он включил свет в ванной комнате.

— У тебя, конечно же, нет с собой зубной щетки? — спросил он. — Нет, у тебя вообще ничего с собой нет. Вот она, молодежь. Отправляются в гости. И ничего с собой не берут. Беспечность. Время придет — всему научитесь. Тирзе я тоже вечно должен был привозить все, что она забывала. Можешь взять мою щетку, я хорошенько ее для тебя вымою.

Он сунул свою зубную щетку под кран и, пока мыл ее, смотрел на девочку.

Она неподвижно сидела на стуле.

— Иди сюда, — позвал он и махнул ей.

Она нерешительно подошла к нему. Он выдавил на щетку немного зубной пасты, опустился на колени и стал чистить ей зубки. Хотя его зубная щетка была великовата для ее детского рта.

Он так давно делал это в последний раз, но, оказалось, не разучился.

Она открыла рот без вопросов и протестов.

Он как следует почистил ей зубы.

— Хорошо, — сказал он. — Мы молодцы.