Мирабо - Рене де Кастр

«Я не сделаю глупости, совершаемой королевским быдлом; если я признаю и просвещенность, и порядочность, и преданность человека, то не решусь ни на один серьезный шаг, не посоветовавшись с ним, причем не стану советоваться, чтобы никогда не делать то, что он говорит. Так значит, они будут искать исцеления от своих напастей в месмерском ушате, на треножнике озарения! Господи! Кто только не сможет себе сказать: „Посредственность этих людей, которых мы поддерживали всеми силами, коих больше нет, не позволила и на минуту переломить ход сражения! И возобновила его, когда оно было совершенно проиграно, против тех же самых генералов и тех же войск, когда им уже нельзя противопоставить ни войск, ни генералов“. О безумие!»

Это уж было слишком! Вчера он говорил об «эшафоте», сегодня — о бойне для «королевского быдла». Привыкший к изысканной учтивости придворных, Ламарк лишился дара речи, замолчав на четыре дня; именно в это время в Национальном собрании и прошло голосование.

Мирабо не присовокупил своего неистовства к пламенным выступлениям предыдущих ораторов; самим своим молчанием он хотел соизмерить мощь своего слова. Из списка изгоняемых министров поправкой, принятой без обсуждения, был исключен Монморен.

Впервые за всю историю французского парламентаризма голосовали за свержение правительства. О ненадежность вотумов! Вдруг обнаружилось, что Мирабо не нанес смертельного удара: к всеобщему удивлению, министры сохранили свои портфели благодаря 403 голосам против 340.

— Защитники свободы покинули ее знамена, — в тот же вечер заявили в клубе якобинцев.

Причину происшедшего следовало искать в тайниках души депутатов: они вовсе не намеревались сохранить посты министрам, которых презирали, если не ненавидели. Но под этим предлогом они, сознательно или нет, повторно проголосовали за поправку, предложенную Ланжюинэ и Бленом 7 ноября 1789 года.

Во время двух дней дебатов в кулуарах проходили совещания. Депутаты сходились во мнениях по одному вопросу: министров нельзя назначать из числа членов Собрания, иначе завтра Мирабо станет первым министром, а вскоре — диктатором.

— Декрет нерушим, каждый знает в глубине своего сердца, что мы никогда его не изменим, — вырвалось у Барнава.

— Декрет — гарант свободы, — заявил де Мену.

Мирабо знал об этом. 19 октября он проницательно писал Мовийону: «Всё Собрание поголовно с упорством поддерживает нелепый декрет».

Итак, 20 октября он молчал намеренно; он возлагал больше надежд на свое молчание, чем на свою речь; однако речь эта была готова; ее обнаружили много лет спустя в бумагах Мирабо; в ней было выражено непререкаемое намерение потребовать отмены декрета.

Но в тот день Мирабо не питал никаких иллюзий; он был уверен, что его коллеги предпочтут сохранить потрепанных министров, чем склониться перед превосходством, которого не могут ему простить. Так что он замкнулся в презрительном молчании; в очередной раз битва была проиграна.

И даже дважды, потому что в то же время его бросил двор.

В очередной раз ему приходилось всё начинать заново; чтобы вернуть доверие двора, он размышлял над политическим планом, разработка которого займет у него несколько недель; во время, необходимое для его составления, он будет вынужден соглашаться на все популистские уступки, чтобы сохранить свою популярность.

IV

Этот новый период, во время которого Мирабо вновь предстал в глазах несведущей публики корифеем Революции, длился семь недель, с 20 октября до первых чисел декабря 1790 года. Он отмечен «записками двору» (XXXIV–XLI) и шестнадцатью выступлениями в Собрании. Возможно, никогда еще Мирабо не вел столь активной парламентской деятельности, хотя состояние его здоровья сильно ухудшилось.

После дебатов, в результате которых министры остались на своих постах, Мирабо поднялся на трибуну, чтобы показать свою власть. Под видом защиты брестских моряков, поднявших вместо белого (королевского) знамени трехцветный флаг, он повел политическую речь и, несмотря на смешки правых, продолжил ее:

— Господа, уделите мне несколько минут внимания, и я клянусь вам, что когда я замолчу, вам не захочется смеяться… Потому что я не знаю, какая успешная и обманная тактика на вчерашнем заседании заставила важничать контрреволюционные сердца. В одну ночь все идеи настолько извратились, все принципы настолько исказились, дух народа настолько не принимается в расчет, что вы сами себе заявляете, перед лицом внимающего нам народа, что существуют старинные предрассудки, которые следует уважать, как будто ваша слава и слава народа не состоит в том, чтобы уничтожить эти самые предрассудки… Правые слишком возомнили о себе… Поверьте мне, не позволяйте себя усыпить в столь тревожной обстановке, ибо пробуждение будет скорым и ужасным.

— Это речи бунтовщика! — прокричал кто-то со стороны правых.

Депутат Гилерми, выйдя за рамки дозволенного, обозвал Мирабо продажным негодяем, за что тотчас был приговорен к трем суткам ареста, тогда как Собрание, выслушав предложения Мирабо, позволило брестским морякам поднимать на своих кораблях трехцветный государственный флаг.

В очередной раз после этой подрывной речи Мирабо обрел превосходство над якобинцами. Соответственно, Ламарк был удручен, а двор встревожен; граф де Мерси-Аржанто воспользовался случаем, чтобы уехать из Парижа; монсеньор де Фонтанж сокрушался: «Нелегкая задача — усмирять столь кипучий темперамент».

Мирабо был не намерен краснеть за свое поведение, отнюдь. «Я вовсе не был популистом, — писал он де Ламарку, — я был великим гражданином и, возможно, умелым оратором. У меня нет ни малейшего желания вверять кому бы то ни было свою честь, а двору — свою жизнь. Я — за восстановление порядка, но не прежнего режима».

Эти слова не убедили Людовика XVI, и Мирабо три дня кряду посылал записки в свое оправдание, объясняя своим венценосным читателям: «Моя речь, которой ее напористость придала остроты, то есть красноречия, целиком была прославлением монарха. Вот каково мое поведение, пусть о нем судят!»

Мирабо продолжал гнуть свою линию, за которую его укоряли; 30 октября 1790 года, выступая по поводу беспорядков, устроенных в Бельфоре офицерами Льежского королевского полка и гусарами Лозена, он заявил:

— Просто удивительно, но приходится внушать тем, кто некогда посмел назвать национальный флаг детской игрушкой, что народные революции — не детские игры.

6 ноября произошла бурная сцена: на Мирабо накинулся аббат Перетти, депутат от Корсики, обвинив его в том, что он зачитал с трибуны частное письмо, осуждающее антикатолические меры Национального собрания. Островной священник использовал приемы партизанской борьбы; он вытащил из кармана стилет и сделал вид, будто собирается ударить Мирабо в спину; Рюбель удержал его руку.

Правые подняли шум, называя Мирабо нищим, убийцей, негодяем и разбойником. Началась всеобщая драка, которую председателю Барнаву удалось прекратить лишь тогда, когда он пригрозил принять суровые меры против драчунов.