Мирабо - Рене де Кастр

Едва погром закончился, Национальное собрание узнало о нем от д’Эпремениля, который, как и де Кастр, был депутатом виконтства Парижского.

— Грабят дом герцога де Кастра, — объявил он.

— Нет больше герцогов! — закричали с галерки, откуда беспрестанно доносились аплодисменты, пока сообщалось о подробностях. Вопреки обыкновению, депутаты призвали зрителей к тишине.

Аббат Мори посетовал на бессилие Национальной гвардии; затем, когда объявили, что порядок восстановлен, заседание было закрыто. Оно возобновилось в шесть часов вечера: в Собрание явилась парижская депутация требовать возмездия. Имя «этого дерзкого человека (Кастра) должно отныне вызывать возмущение у всех друзей Конституции».

Левые шумно зааплодировали этому предложению. Депутат от правых Руа храбро крикнул:

— Только негодяи могут рукоплескать!

Эта фраза вызвала большой шум, а затем и драку. Барнав потребовал арестовать Руа; Вирье жаловался на давление со стороны зрителей на решения Собрания; председатель Шассе призвал его к порядку. Депутат Фуко вызвал смех, напомнив о парламентской неприкосновенности и заявив: «Если бы вы приказали меня арестовать, я бы не повиновался».

Возмущенный происшедшим, Малуэ, верный друг де Кастров, попросил слова, чтобы добиться наказания погромщиков; у самой трибуны он столкнулся нос к носу с Мирабо, который шепнул ему на ухо:

— Уступите слово мне; я хочу привести публику к тому же выводу, что и вы, а ко мне скорее прислушаются.

Голос Мирабо звучал настолько искренне, что Малуэ уступил, не колеблясь; к несчастью, правые не поняли маневра; когда Мирабо хотел заговорить, его оборвали, крича: «Долой мерзавца!»

От такого приема тон речи Мирабо изменился. Потеряв контроль над собой, он начал с брани в адрес депутата Фуко. Правые снова запротестовали; некоторые депутаты начали движение к трибуне. Председатель призвал оратора к порядку, спокойствие было восстановлено. Мирабо пустился в натужную импровизацию по поводу уважения к закону.

Потом вдруг, вопреки ожиданиям Малуэ, обернулся к правым и стал расхваливать добродетели, проявленные народом во время погрома.

— Знаете ли вы, что сказали нынче утром одному из главных начальников внутренних войск, который говорил перед домом господина де Кастра об уважении к закону? Послушайте ответ народа в его простоте: а почему же его не уважают депутаты?.. Знаете ли вы, что возмущенный народ, круша вещи в этом доме, трепетно остановился перед изображением монарха, что портрет главы нации, высшего исполнителя закона, стал в тот момент бушующей ярости предметом его почитания и постоянных забот? Знаете ли вы, что этот раздраженный народ проявил к госпоже де Кастр, почтенной в силу своего возраста, уважаемой в силу своих невзгод, самую трогательную участливость, самую нежную обходительность?[53]

Знаете ли вы, что народ решил, чтобы каждый, покидая дом, который он только что разрушил, соблюдая порядок и спокойствие, вывернул карманы, показав таким образом, что месть, которую он считал справедливой, не замарана никакой низостью?

Вот она, вот истинная честь, какой никогда не будет в предрассудках гладиаторов и в их ужасных ритуалах! Вот каков народ — неистовый, но милостивый, буйный, но великодушный; вот каков даже восставший народ, когда свободная Конституция вернула ему природное достоинство и когда он считает свое достоинство оскорбленным…

В завершение Мирабо потребовал арестовать Руа и посадить его на трое суток в тюрьму.

— Я требую, чтобы господина Мирабо приговорили к восьми суткам ареста за слова, произнесенные им с трибуны! — храбро закричал один депутат.

А Малуэ осыпал его горькими упреками.

— Я очень смущен, — спокойно ответил ему Мирабо, — но научите меня ладить с людьми, которые только и мечтают, чтобы меня повесили.

Речь Мирабо принесла ему возросшую популярность; когда три дня спустя он отправился на представление вольтеровского «Брута» в театре Нации, весь зал приветствовал его стоя.

Зато впечатление, произведенное на двор, было хуже некуда; призыв к убийству и бунту серьезно подорвал доверие к тайному советнику.

Он это понял и в свое оправдание написал сорок вторую «записку для двора», помеченную 17 ноября. Защита в ней была показная: по его утверждению, он просто хотел доказать, что Ламеты могут опираться лишь на разбойников с большой дороги. В очередной раз он воспользовался случаем, чтобы возложить ответственность на Лафайета, «этого героя, глубокого политика и доблестного военного, под началом которого сорок тысяч солдат не смогли сдержать тридцать бандитов».

Довольно ловко он решил воспользоваться обстоятельствами, чтобы восстановить Лафайета против Ламетов; таким способом он надеялся провести декрет о несовместимости парламентского мандата с командованием Национальной гвардии, что стало бы своего рода реваншем за недопущение к правительственному посту, которое по-прежнему над ним довлело.

Тем не менее Мирабо окончательно встревожил двор, прочитав 27 ноября длинную и туманную речь, сочиненную аббатом Ламуреттом, о гражданской конституции духовенства; завершил он ее повесткой дня, предусматривающей принесение присяги французскими священниками, что впоследствии привело к расколу[54].

V

Двор небезосновательно сетовал в тот период на «неизлечимую манию», заставлявшую Мирабо искать популярности; эта «мания» была не только природной наклонностью трибуна; она происходила прежде всего из недостатка доверия со стороны двора: записки Мирабо читали, но никогда не следовали советам, которые в них содержались.

Под натиском народа правительство было переформировано; прежний его состав рассыпался; уже 28 октября Ла Люзерн передал пост военно-морского министра Кларе де Флерье. В последних числах ноября адвокат Дюпор-Дютертр получил печати из рук Шампьона де Сисе; Дюпортайль сменил Латур дю Пена на посту военного министра; бывший соратник Неккера Вальдек де Лессар возглавил департамент финансов; в конце декабря он взял на себя еще и заботу о владениях короля, когда Сен-При также ушел в отставку.

Новые назначения, расставившие на самые высокие посты людей второго плана, как будто были продиктованы Лафайетом; Дюпор-Дютертр был другом Ламетов и в этом качестве пользовался определенной популярностью.

От прежнего состава уцелел один-единственный министр — старый и упорный противник Мирабо, граф де Монморен-Сент-Эрем, заправлявший иностранными делами. Каким образом этот убежденный роялист очутился в милости у народа? Утверждали, что дочь министра Полина де Бомон, нежная возлюбленная, которую Шатобриан похоронит в Сен-Луи-де-Франсе, была тогда любовницей Барнава. Хотя это и не доказано, в этом нет ничего невозможного.