Арена - Никки Каллен

Потом он ушёл, сердце его было уже тронуто ею, как старинное здание оплетено диким виноградом, плющом; одежда пахла диким багульником, лавандой; и тело всё горело, руки, губы — Эрик ужасно давно не влюблялся. Это как всё время слушать одну и ту же песню, которая очень нравится, перестать различать слова: «…никогда навсегда, никогда насовсем, лучше просто сейчас, и желательно всем… Если жить — то в лесу, если запах — цветы, если пить — то росу, если рядом — то ты… Пусть на всех одно большое пламя» — но это именно то, что надо, ты уже готов принять решение, которое всё изменит, сломает или починит; он шёл через Маленький город, люди оглядывались ему вслед — он говорил сам с собой, решал в приступе вдохновения какое-то безумно сложное уравнение, заброшенное ещё в студенчестве…

А Берилл, закрыв за ним дверь, вернулась в потайную комнату, легла опять на ткани и заснула; во сне она стиснула кольцо Джеймса, которое висело под одеждой на тонкой серебряной цепочке, антикварной, прабабушкиной, из потайного ящичка туалета; там было полно драгоценностей; во сне же она вышла из комнаты, из дома, чуть-чуть последила за Эриком, не отражаясь в витринах; он шёл к Краю; к своему Мосту; на Краю по-прежнему стояла огромная толпа: мост строился — вернее, рос — на глазах; первые балки-ветви уже тянули свои тонкие молодые прутья к противоположному берегу, вот-вот дотронутся; Эрик вошёл в толпу, как огромный ледокол во льды, раскидывая ледяную плоть во все стороны, — люди расступались перед ним в восхищении; он вошёл в свой загадочный дом и переоделся, появился в простом чёрном рабочем комбинезоне, чёрном свитере, чёрных тяжёлых ботинках, почти горных — по колено, на шнурках; надел сварочные очки и полез на мост, к друзьям, — ветви росли быстро, но им нужно было помогать, чтобы не завязывалось цветов, чтобы они не становились слишком тонкими от быстрого роста — соединять две-три в одну — сваривать; они работали до поздней ночи: сидели в этих зарослях, как птицы, разговаривали, кричали друг другу, смеялись, кидали инструменты и бутерброды; друзей было четверо; совсем рядом с Эриком работал тёмно-рыжий, почти красноволосый, и черноглазый юноша; он был такой стильной внешности: длинноносый, с чёрными и изогнутыми, как у итальянской куртизанки в кино, бровями, с ямочками в уголках губ, — что казался нарисованным, персонажем комикса; его звали Матье Белл; он всё время курил крепкие французские сигареты, «Житан», без фильтра, и сплёвывал крошки табака каким-то очень изящным манером; один парень просто сидел и слушал ветер — он усилился — мост затрещал; люди закричали на Краю, заговорили, но парень этот поднял руку — и ветер стих; это было необыкновенно, как в сказочных фильмах; парень сжал кулак, словно ветер поселился там, в его ладони, — и рядом сидящий молодой человек кивнул ему и продолжил работать; он, как и Эрик, варил балки — искры сыпались во все стороны; и вообще они были похожи, эти двое; «они братья, — поняла Берилл, — близнецы»; Джун и Мервин Джеймсоны; их семья владела рецептом виски, производила его уже пять веков, крепкое, золотое; они тоже были крепкими и золотыми: волосы тёмно-русые; глаза янтарные; светло-коричневые, будто молочный шоколад, брови и ресницы; золотистая кожа, полная солнца; тонкие красивые носы в крошечных веснушках; «шарман», — сказала бы какая-нибудь старая дева; братья были как два сочных сладких золотых яблока; солнечный сентябрь, тепло и хороший урожай: яблоки, груши, сливы; и до дождей ещё далеко… И только на самой верхней балке Берилл увидела Джеймса Спенсера — совсем крошечного, хрупкого, как фарфоровая статуэтка трубочиста из Андерсена; она простояла весь день, глядя на них; наступила ночь, и луна вышла на небо, и всё вокруг стало серебряным, колдовским, будто в инее, но ребята на мосту этого не видели: из их дома, с верхнего этажа, включили прожектор — как с маяка; Берилл почувствовала, как её ноги утопают в росе; людей на Краю уже не осталось — ужин, вечерние новости, хотя там то же самое: Край и Мост, сон, сны; и только Берилл стояла в темноте, мёрзла, жалела, что не взяла шаль или плед; прячась от прожектора, от Эрика; и она первая услышала треск. Прожектор был направлен на ребят, чтобы им было видно руки и работу; а в свете луны Берилл увидела, как первые ветви достигли противоположного берега, коснулись его и мгновенно увяли, и увядание это, смерть, холод серебром побежали по балкам дальше и дальше, и мост начал весь увядать и трещать: огромный, как многоэтажный дом в землетрясение, он просто медленно просел, как тогда дома, в то Рождество; и Берилл услышала, как Эрик кричит: «все, все уходим!» Берилл увидела их страховку — длинную чёрную верёвку, которая блестела, словно змеиная шкура, и крепилась к их дому; они все ловко заскользили по ней, будто в фильме играли, про альпинистов: зима, университет в горах, загадочные убийства; и только Джеймс остался один, наверху; мост трещал и проседал медленно, Джеймс балансировал на нём, как в цирке — на канате; и тут балка ровно под ним переломилась, и весь мост обрушился со страшным грохотом, вниз, и мальчик упал, и Берилл закричала, побежала на свет, и такая тишина, такое молчание наступили в мире. Он летел, раскинув руки, в пропасть, словно космический корабль падал на Солнце — одинокий, свободный, сломанный; и Берилл проснулась от собственного крика, волосы и одежда прилипли к телу.

В квартире была ночь, свет горел только на кухне, мама слушала радио, мурлыкала в такт — какая-то оперная ария, Паваротти, — готовила ужин: пахло нагретым мёдом, мясом, специями, жареным луком; Берилл неслышно выскользнула из квартиры и побежала по спящим улицам; врезалась в мокрую холодную траву и увидела, что мост и вправду упал — не весь, но большая часть его исчезла; поломанные ветви висели, будто его взорвали; от света прожекторов всё казалось огромным и таинственным, точно в церкви; толпились рабочие, шумели какие-то машины; и среди всех Берилл наконец-то увидела Эрика: он стоял в чёрном рабочем комбинезоне, в чёрном свитере с горлом, на лбу сварочные очки, щека вся перемазана; она протолкнулась к нему — люди с изумлением смотрели на девочку в белом платье: что она здесь делает; «мне нужен Эрик», — повторяла она, и её пропускали; и она добралась до него, и схватила за локоть.

— Берилл, что ты здесь делаешь?

— Я видела, — она еле дышала от бега, — я видела, как он упал.

— Мост? — спросил Эрик. — Ты была здесь? Это же очень опасно. Я попрошу закрыть территорию, — она ему очень мешала; мост упал, и это ужасно, но было так странно видеть её здесь, среди рабочих, всё в том же белом платье, в котором она поцеловала его; Эрик будто раздваивался.

— Нет, — даже воздух вдыхать больно, не то что говорить. — Джеймс.

— Спенс? — он был потрясён. — Откуда ты знаешь его?

— Он умер? Он разбился? — ему хотелось трясти её, узнать, откуда она знает Джеймса, но она так умоляюще, с таким горем смотрела на него, что он ответил правду:

— Нет. Он упал, но он же на страховке, причём в связке со мной. Ты была здесь всё это время?

Берилл замотала головой, заплакала от счастья. Если бы Джеймс умер, она бы оплакивала его всю жизнь, как брата, ушла бы в монастырь и вышивала там гобелены к Скорбным тайнам Розария. От облегчения она села на утоптанную траву и теперь только поняла, как ужасно болит одна нога; она посмотрела: порезалась на бегу, довольно зверски, об стекло, наверное; кровь текла нешуточно, толчками, от сердца. Эрик увидел кровь, позвал кого-то, попросил принести аптечку; аптечку притащил молодой человек с красными волосами, «Матье», — представился; он был весёлый, тоже весь в саже, и так чудесно, по-французски произносил «р», что его хотелось поцеловать в горло; «я очень хорошо управляюсь с девчачьими ногами, доверьтесь мне, — сказал он, — У меня три сестры»; промыл и перебинтовал ей ногу; «почему вы босиком, вам нужны какие-нибудь маленькие кроссовки или балетки из мягкой кожи или бархата; у одной моей сестры есть очень смешные — расшиты будто мордочка котёнка: ушки, носик, глаза, усы — все блестящее; хотите, я вам такие закажу?» Она пожала плечами и кивком поблагодарила. Матье с улыбкой смотрел на неё — ему понравилось, что она такая красивая; «чаю?» — спросил он, снял с себя куртку рабочую, надел на неё; из мягкой замши, приталенная, почти как пиджак; Матье был щёголь, любил одежду, обувь, вещи; она опять поблагодарила — глазами, кивком. Людей вокруг становилось всё больше и больше; странно, подумала она, кто они, эти суровые рабочие, с руками и глазами; будто они только-только со строительства какой-нибудь большой ГЭС на горной реке; что они здесь делают, шумят, говорят, ведь на мосту были только Эрик и его ребята… потому что это магия, поняла она, Эрик — маг, такой же, как его отец, и ему не нравится, когда с его магией знаком кто-то иной, чужой… Матье протянул ей чашку с горячим-горячим чаем; «там мёд, — сказал Матье; чтобы она услышала его, ему пришлось наклониться к ней совсем близко, говорить прямо в ухо, и Берилл почувствовала его тёплое дыхание, пахло от него орехами и малиной, — любите мёд? я просто не знаю, пьёте ли вы с сахаром, вот и добавил мёда, чтоб было сладко…» Берилл глотнула — будто огнём окатило; она захватала воздух ртом, точно там был перец; Матье засмеялся: «ну, там ещё виски, ирландский, мягкий, это чтобы вы наверняка не заболели». Он сел рядом с ней на землю, и ей было хорошо, что он рядом, она даже пожалела, что не встретила его раньше, до Эрика и Джеймса; влюбиться в Матье было бы здорово — он так похож на маму: любил яркие цвета, вкусы, запахи; от чая ей стало тепло-тепло, и тут пришёл Эрик: «что ты дал ей? чай; здорово; а мне можно?» Матье кивнул и ушёл; Эрик сел на место Матье и стал смотреть на мост.