Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

Что ж, попробовал я кулебяку – и впрямь: объедение!

– Как же вы такое чудо смогли сотворить? – изумляюсь ее кулинарному искусству.

– Очень просто, – смущенно розовеет она, – по бабушкиным рецептам. Из слоеного теста раскатала две полоски, на узкую полоску положила тонкие блинчики, а уж на них – слой фарша из вязиги, на него – ломтики вареной осетрины и малосольной лососины, потом еще слой вязиги. Сверху фарш накрыла блинчиками, смазала с боков яйцом, а потом… Впрочем, что это я! – вдруг спохватывается Аннушка. – Вам же ведь это не интересно…

– Что вы! Что вы! – возражаю я совершенно искренне, прижимая к груди ее руки, испачканные в муке и масле. – Я готов вас слушать бесконечно. Все, что вы говорите, драгоценная Аннушка, для меня слаще музыки… клянусь!

Она тут совсем зарделась, глазки потупила – ну как девушка, честное слово. Вот тебе и пенсионерка. Бабенка в соку! Заключил я ее в свои объятия, и о дальнейшем предпочитаю умалчивать.

– Ты знаешь, голубчик, – шептала она мне уже в пуховой постели, отдышавшись после недолгой, но бурной моей атаки, – я мечтаю создать такое кушанье… такой рецепт… пусть это будет пирог, или салат, или горячее блюдо… неважно!.. нет, все-таки, лучше – пирог… главное, чтобы человек, отведавший это кушанье, смог почувствовать себя счастливым… такой, что ли, пирог счастья, если так можно выразиться…

– Тс-с-с, – зажал я ей рот поцелуем, – ни слова о счастье, ведь это – табу!.. Никому никогда больше не говори об этой своей мечте… никому! Ты же знаешь, что каждый, кто мечтает о счастье – изгой, отщепенец… а уж тот, кто замыслил дать счастье другим людям – тот враг народа! И соответствующие органы могут сурово тебя покарать…

– Но ведь ты же, голубчик, меня не выдашь? – жарким шепотом смутила она меня.

– Разумеется, – солгал я, зарываясь лицом в ее пряно благоухающую подмышку.

18 января.

Вчера в нашу школу нагрянули люди в масках и в камуфляже – и арестовали учителя рисования. Все удивлялись – за что. Лишь я один не удивлялся. Я-то знал, за что взяли учителя рисования. За то, что он накануне притащил в класс толстенный альбом с репродукциями Рафаэля и целый час разглагольствовал о красоте, о святой материнской любви и прочих зловредных глупостях, отравляя девственное сознание наивных учеников. Даже я, человек с закаленной психикой, заслушался, словно завороженный, стоя под дверью, и долго еще потом ходил с затуманенной головой.

Нет-нет-нет, мы живем на вулкане собственных страстей!

Как смогло бы существовать государство без таких бдительных патриотов, как я?..

22 января.

Моему долготерпению пришел конец.

Сегодня жена опять не ночевала дома. Притащилась под утро, еле живая, когда я уже собирался идти на работу. Молча ввалилась в спальню – и рухнула на кровать.

Я отправился в школу, но долго работать не смог, отменил урок, распустил ребят – и вернулся домой. Жена все так же валялась на кровати. Увидев меня, промычала что-то невразумительное. Я достал из холодильника бутылку «Балтики». Крикнул жене:

– Хочешь пивка?

– Угу…

Я налил ей в большой стакан, плеснул туда цианистого калия из давно приготовленной ампулы, долил сверху пива – и поднес жене.

Жадно выпила. Блаженно сказала: «уф-ф», – но тут же схватилась рукой за горло, вытаращила глаза.

– А ведь я тебя предупреждал, что убью, – сказал я, глядя в ее угасающие зрачки. – Ты сама виновата. Прощай.

Мне не хотелось сидеть рядом с трупом, и я отправился к Аннушке, к Анне Кузьминичне, моей возлюбленной кулинарше, моей ненаглядной стряпухе.

Двери ее квартиры были опечатаны. Значит – арестовали. По моему доносу. Ишь, как быстро. Чего они так спешат? Я сорвал сургучную печать, отпер замок своим ключом, прошел в квартиру, где еще хранился запах хозяйки, а еще там пахло корицей, апельсиновой кожурой и еще чем-то очень вкусным, дразнящим.

В комнате были разбросаны вещи, детали одежды. Видать, спешили.

Лишь на кухне царили порядок и чистота. Гармония.

Я присел возле кухонного стола, достал из принесенного портфеля бутылку молдавского коньяка, налил полный стакан. Выпил. Легче не стало.

– Вот видишь, Аннушка, – сказал я, – к чему привело твое легкомыслие… Сама, сама виновата. Как человек законопослушный, разве мог я не сообщить кому следует о твоих преступных фантазиях?.. Ишь чего надумала! Пирог счастья решила состряпать!

Я налил еще стакан, выпил так же залпом. Отдышался, занюхал апельсиновой корочкой.

– Оно бы, конечно, неплохо – отведать такого пирога, – и я хохотнул, хотя мне было совсем невесело, – ну, хоть кусочек бы… я бы и сам не отказался… Но зачем же вслух говорить об этом?! На ушко бы мне – одному мне! – нашептала бы, глупая, свой рецепт – и я бы понял, запомнил, усвоил…

Я допил остатки коньяка прямо из горлышка.

– Впрочем, мы и сами с усами, – сказал я вдруг, неведомо к кому обращаясь, – мы и сами знаем рецепт такого пирога… Вот, пожалуйста. Взять хорошей, высокосортной пшеничной муки, побольше масла, яиц, в меру сахара… а потом – по вкусу – фруктов и ягод, лучше яблок, груш, крученой черной смородины… а сверху полить нежной музыкой Моцарта, а с краев слегка подгорчить Бетховеном и Шостаковичем… и обязательно добавить стихов Есенина, Лермонтова и Мандельштама…но только не Бродского, нет, ни в коем случае не Бродского… а потом можно все это украсить багровым закатом над тихим лесным озером или восходом солнца над Восточным Саяном… но в меру, в меру, главное – не переборщить… ну и совсем уж чуть-чуть цианистого калия, совсем чуть-чуть, чтобы вкус не испортить…

Вообще-то я после этой сессии мечтал слетать в Москву, порыться в так называемой библиотеке – единственном на всю Россию хранилище так называемых книг. В Красноярске, как известно, ни одной книги не сохранилось, а мне скоро дипломную работу писать – о русской поэзии Х1Х-ХХ веков. Как же ее писать без книг-то? И так ведь об этом давно прошедшем времени сохранились более чем скудные, отрывочные сведения. В основном, отдельные имена, фрагменты текстов, цитаты. Вот и хотел я в Москву слетать, хоть раз в жизни настоящие книги в руках подержать, подышать их тленным драгоценным запахом.

Но шеф сказал: в Москву еще успеешь, до защиты год впереди, а сейчас надо в экспедицию лететь, на юг края, фольклор собирать. Какой, говорю, фольклор? Откуда? Люди про книги давно забыли, а вы – фольклор. Ты поменьше рассуждай, сказал шеф, а лучше собирайся в дорогу. Завтра «вертушка» туда полетит, тебя прихватят.

У нас в универе несколько своих «вертушек», прямо с крыши взлетают. Что ж, мое дело маленькое, студент должен шефа слушаться. Собрался, подпоясался, прихватил магнитофон, видеокамеру – и айда за фольклором.

Мотались дней десять по хуторам да фермам – и все, разумеется, зря. Ничего, кроме похабных частушек, не удалось записать. Даже самые дряхлые старики и старухи не помнят ни сказок, ни свадебных песен, ни колыбельных. Вот тебе и фольклор. Пустая трата времени и горючего.