Майский сон о счастье - Эдуард Русаков

В далеком и светлом будущем, когда исчезли межгосударственные границы и все страны добровольно объединились под властью Всемирного правительства, на Земле воцарились мир и согласие, гармония и справедливость. Вооруженные силы всех государств были распущены, и за порядком на планете следила международная полиция. Единая валюта и английский язык, принятый всеми за средство общения, способствовали экономическим и культурным контактам. Единое человечество, забывшее о межнациональных и межрелигиозных распрях, отдавало все силы охране природы, исследованию космоса и борьбе с болезнями. Были найдены средства лечения СПИДа, алкоголизма и наркоманий, уничтожены все инфекционные и психические болезни, жизнь человеческая продлилась до двухсот с лишним лет, были найдены даже лекарства для снятия агрессивности и прочих преступных наклонностей в каждом человеке, начиная с раннего детства. Новорожденным делались прививки добра и любви, в каждом жилом доме и в каждом учреждении имелся свой врач-психолог, следящий за поддержанием гуманного микроклимата в коллективе.

Неизлечимыми и опасными для общества оставались только поэты. Правда, их было совсем немного, а стихи к тому времени перестали пользоваться спросом среди пользователей компьютеров (о существовании книг напоминали лишь почти никем не посещаемые музейные книгохранилища), но, тем не менее, поэты оставались единственными источниками смуты. И тогда Всемирным правительством было принято единственно правильное решение. Всех поэтов сослали на небольшой, но вполне пригодный для проживания остров Маренго, расположенный неподалеку от восточных берегов Австралии. Их свезли туда на больших судах из всех стран, как прокаженных в лепрозорий. Туда же, на остров, доставили все необходимое для начального обустройства – стройматериалы и инструменты, большой запас консервов и продуктов питания, лекарства и одежду. Предполагалось, что в дальнейшем колонисты должны будут сами научиться себя одевать и кормить – нужда заставит! – а не научатся, что ж, тем хуже для них.

Поэты – народ живучий. Они быстро приспособились к новой среде обитания, понастроили на острове несколько поселков, стали выращивать хлеб и разводить скот, ну а фруктов там было и так предостаточно. Прошло несколько лет – и Остров Поэтов стал поистине райским местом, где не было больных и голодных, и где все изъяснялись только стихами. Постепенно остров превратился в маленькое государство со своими законами и своим правительством. Все указы и постановления, конституция и уголовный кодекс, все текущие документы писались только в стихах. Говорить прозой строжайше запрещалось, нарушителям грозила депортация, безоговорочное изгнание с острова. И жители охотно подчинялись этим законам.

Но в одно прекрасное утро взбунтовался вдруг самый талантливый и самый любимый всеми поэт. Выступая на очередном поэтическом турнире на центральной площади острова, он неожиданно заявил, что его тошнит от стихов, от чужих и собственных, и отныне он напрочь отказывается от рифм, от метафор, эпитетов и прочей лирической чепухи. Он был готов к любому наказанию, и даже изгнание с острова его не пугало, мало того – он давно уже, оказывается, мечтал именно об этом.

Но островитяне не пожелали расставаться со своим кумиром. Они приняли единогласное решение, что якобы ничего чрезвычайного не случилось, а их любимец просто перешел на верлибр, потому что настоящий поэт, по определению, не может продуцировать не-стихи, как паук не может продуцировать не-паутину. С того дня и всем прочим островитянам было позволено изъясняться верлибром, вскоре верлибр даже вошел в моду, а уже к концу года на острове можно было безнаказанно и беспрепятственно говорить пошлой прозой, ибо никто не осмеливался брать на себя роль арбитра, определяющего – что же такое стихи и чем отличаются они от прозы.

Но закончилась эта история плохо: на Острове Поэтов, отказавшемся от канонов и догм, воцарились анархия, беззаконие и хаос. Распоясавшиеся стихотворцы перестали соблюдать не только законы стихосложения, но и законы правопорядка, забросили все хозяйство и разбежались кто куда, покидая остров на катерах и шлюпках. Исчез и главный виновник, нарушитель гармонии – дерзкий поэт-диссидент, затеявший всю эту смуту. Куда он делся? Никто не знает…

…Вы меня спросите – ну и что я хотел всем этим сказать? Где тут мораль? А морали нету. Мораль и поэзия – две вещи несовместные, братья мои по разуму, вернее – братья по безрассудству. Впрочем, пора принимать лекарства, проясняющие мозги, вон, дежурная медсестра зовет. Чур, я первый, братья-поэты.

(Записки стукача)

14 января.

Вчера жена опять вернулась под утро, пьяная, в синяках – явно не от побоев.

– Если ты еще хоть раз придешь домой так поздно – я тебя убью, – сказал я ей. – Мое слово твердо.

– Не тверже твоего члена, – сказала жена.

Я надолго задумался.

Кому пожаловаться? Некому. Разврат поощряется официально. Осуждается целомудрие и супружеская верность. А публичное, тем более печатное прославление этих некогда славных качеств даже и наказуемо. Вон недавно уволили директора фирмы «Яхонт» за то, что он на официальном банкете спьяну предложил тост за свою любимую жену. Если бы – за любовницу, никто бы не возразил.

До чего я дожил? И ведь не старик, еще шестидесяти нет… Помню, в блаженные семидесятые годы – как хорошо мне жилось, как тихо, спокойно. И как светло было на душе, как все тогда было ясно и просто. Цели ясны, задачи определены. Днем работал учителем истории, по вечерам ходил в кино и театры, раз в неделю – визит в «контору» с отчетом. И платили-то ведь гроши (и в школе, и в «конторе»), но при чем тут деньги! Не в деньгах счастье, а в душевном покое.

Впрочем, стоп. Слово «счастье» – запретное, табу. Все те слова и понятия, что еще недавно так грели душу – счастье, добро, любовь, истина, справедливость – все они с недавних пор под строжайшим запретом. Так что, в данном конкретном случае я должен бы донести на самого себя… Ха-ха. Шутка. А впрочем, не такая уж и шутка. В годы так называемой демократии мы все слишком много шутили – и дошутились до того, что к власти были вынуждены придти совсем другие люди. Хладнокровные прагматики, лишенные прекраснодушных иллюзий.

16 января.

Жена не просыхает.

Чтобы утешиться, навестил Анну Кузьминичну. Она тоже учительница, только литературы и русского. Бывшая. Недавно ушла на пенсию. Одинокая вдова. Увлеклась на закате жизни кулинарией.

– Раз уж все прекрасное и возвышенное, чему я служила, сейчас в загоне и под запретом, – объясняет она свое увлечение, – то мне остаются лишь гастрономические мои причуды…

– Но почему бы вам, Аннушка, не почитать на досуге книжку? – говорю ей, поглаживая распаренное ее плечо. – Вон сколько книг в магазинах!..

– Дерьмо, – отвечает она. – Нет уж, лучше я вообще ничего читать не буду… А вот попробуйте-ка, голубчик, мою стряпню!

– Что это? – спрашиваю.

– Кулебяка слоеная с вязигой и осетриной, – говорит, а глаза так и светятся, словно она не пирог испекла, а поэму сочинила. – Да вы попробуйте, голубчик, попробуйте. Уверяю вас – язык проглотите!