Очерки по истории Смуты в Московском государстве XVI— XVII вв. Опыт изучения общественного строя и сословных отношений в Смутное время - Сергей Федорович Платонов

прямили Вору или же приводились новгородскими войсками в послушание Шуйскому, стрельцы, бывшие в Пскове, воевали только с псковскими «гостями» и их стороной. Однако такую обособленность псковской жизни во время Смуты нельзя считать за проявление политического сепаратизма и за воскрешение вечевой старины. Псков неизменно служит московскому царю, за которого признает Вора, и держит его воевод и дьяков в обычной чести. Присланный из Тушина дьяк Иван Леонтьевич Луговский, «добрый муж в разуме и в сединах», сидел в Пскове всю смутную пору. Отмечая, что по отъезде воевод Луговский «един был» в те лета смутные «да посадские люди даны ему в помочь», летописец замечает, что дьяк «с теми людьми всякие дела и ратные и земские расправы чинил, и божией милостию иноземцы не совладели ни единым городом псковским, а совладели, как воевод в Пскове умножило». Что в этих словах нет косвенной похвалы политической особости Пскова, ясно уже из соседних строк, где летописец с сочувствием рассказывает об обращении Пскова за помощью «ко всей земле», в земскую рать 1611 года под Москву. Псков не искал отделиться от государства Московского, его отделяла от государственного центра географическая отдаленность да своя городская смута, подавить которую не могла обычной репрессией ослабевшая государственная власть[134].

Как и в Пскове, своя особая смута кипела в понизовых инородческих местах. В 1608 году центром ее были уже не мордовские земли, а земли горной и луговой черемисы. После того как Гр. Гр. Пушкин усмирил Арзамас и Алатырь и «привел к царю Василью» их уезды, мятежная агитация была перенесена далее на северо-восток и велась «в черемисе» во имя уже второго самозванца. В конце 1608 года «арзамасские мурзы» оказались на левом берегу Волги в Яранске, куда они попали через Козьмодемьянск, а их агенты с «воровскими грамотами» проникли даже на Вятку. Одновременно с Яранском и соседний Санчурин был взят восставшими, и «шанчюринская черемиса» изменила царю Василию. Таким образом, мятежники овладели прямой дорогой от Нижнего Новгорода на Вятку. Пытались они овладеть и самыми берегами Волги: неудачно приступали в декабре 1608 года к Нижнему, а 1 января 1609 года к Свияжску, взяли Козьмодемьянск, разорили Цивильск. Наконец, «учало оружье говорити» и под Царевым-Кокшайским городом, который восставшие «взяли взятьем». Так определился район инородческого движения в 1608–1609 годах. Называя действовавших здесь «воров», воеводы и земские власти выражались обыкновенно так, что то были «воры с Алатаря и с Курмыша и из Ядрина и из Арзамаса и из Темникова и из Касимова – сборные многие люди, тех городов дети боярские и стрельцы, и мордва и бортники и горная чуваша и черемиса». Отписывая в города об избиении «многих воровских людей свияжских и чебоксарских и кокшайских и алатарских татар и мордвы и черемисы», местные власти иногда замечали, что в воровских отрядах было мало собственно русских людей: «А у черемисы де было русских людей только два казака терских, да шанчурских и козмодемьянских стрельцов человек с шестьдесят». В подобных перечнях, часто повторяемых в местных грамотах тех лет, мелькают перед нами обычные деятели Смуты: казак, стрелец, окраинный сын боярский, и рядом с этой служилой мелкотой исконный житель Понизовья – инородец, который «шертовал ворам» своей языческой присягой и вышел «с лучным боем» из родных лесов на большие дороги и бойкие побережья судоходных рек. Если «русские воры» принесли сюда то же желание общественной перемены, какое руководило ими во всех других местах Московского государства, то инородцу, конечно, были чужды и династические притязания Вора и стремления великорусской крестьянской и кабальной массы. У него были свои нужды, свои беды и свои желания: ему докучали последствия московского завоевания и русской колонизации, то есть утрата земельного простора, тяжесть податного бремени и местами водворение зависимых отношений по земле к служилым татарам и русским землевладельцам. Мы не раз указывали на эти причины инородческой смуты, ближайшее исследование которой составляет одну из будущих задач нашей науки[135].

Как псковская Смута была, в сущности, предоставлена собственному течению, потому что у Москвы не хватало средств к действительному воздействию на далекие окраины, так и движения в Понизовье долго оставались без деятельной репрессии. Отдельные погромы от гарнизонов Нижнего Новгорода и Казани не смиряли восставших. Рассеянные по всей «черемисе», их отряды соединялись вновь и повторяли свои покушения на верные царю Василию и московскому порядку города. Для городов такие враги не могли быть особенно опасны, но они должны были мешать операциям того отряда, с которым Ф. И. Шереметев шел от Астрахани по Волге в Замосковье. Боясь оставить за собой врага, Шереметев медлил на Волге, как М. В. Скопин-Шуйский, боясь Пскова и новгородских пригородов, медлил в Новгороде и не решался двинуться на Москву.

Более решительно и благоприятно для царя Василия шла борьба Москвы и Тушина в замосковных и вообще северных московских городах. Вспомним отличительные черты этих городов, указанные нами в общем обзоре Замосковья. На волжских верховьях и на средней Оке население городов имело очень пестрый состав, и города изменяли свой характер, превращаясь из центров народнохозяйственной деятельности в пункты по преимуществу военно-административные. В таких городах не бывало внутреннего согласия и солидарности между разнородными элементами населения собственно городского и между посадом и уездом. Самый посад в таких городах бывал слаб и мал; промыслы и торговля обыкновенно сосредоточивались в руках не посадского, а служилого гарнизонного люда. Иначе было между рр. Клязьмой и Сухоной по обоим берегам средней Волги. Здесь тяглые городские миры были многочисленнее, богаче и деятельнее; связь между городом и уездом была крепче, потому что основывалась не на внешнем подчинении уездного населения городской администрации, а на всем строе житейских отношений, делавших из городского посада с его рынком или речной пристанью центр хозяйственной жизни уезда. Чувство солидарности между городом и уездом и между составными элементами самого городского посада было живо и крепко благодаря однородности городского и уездного населения, представлявшего собой по большей части организованные податные общины, зависевшие или непосредственно от великого государя, или от крупного земельного собственника – монастыря и боярина. Общественного антагонизма, подобного борьбе больших людей с мелкими в Пскове, здесь почти незаметно: он проявляется лишь изредка в крупнейших центрах, Ярославле и Вологде, как случайное осложнение, не влияющее на общий ход дел в крае. Имущественное различие в городах здесь не достигало угрожающей остроты, так же как не обострялись и аграрные отношения в уездах. В начале 1609 года ополчение тяглых людей из поморских и замосковных волостей торжественно писало жителям Романова, которые «смущались» этого ополчения: «Вы смущаетесь для того, будто