Война и мир. Том 3-4 - Лев Толстой

— Очень дурное для меня?.. Что такое? — спрашивала чуткаяНаташа.

Соня вздохнула и ничего не ответила. Граф, Петя, m-meSchoss, Мавра Кузминишна, Васильич вошли в гостиную, и, затворив двери, всесели и молча, не глядя друг на друга, посидели несколько секунд.

Граф первый встал и, громко вздохнув, стал креститься наобраз. Все сделали то же. Потом граф стал обнимать Мавру Кузминишну иВасильича, которые оставались в Москве, и, в то время как они ловили его руку ицеловали его в плечо, слегка трепал их по спине, приговаривая что-то неясное,ласково-успокоительное. Графиня ушла в образную, и Соня нашла ее там на коленяхперед разрозненно по стене остававшимися образами. (Самые дорогие по семейнымпреданиям образа везлись с собою.)

На крыльце и на дворе уезжавшие люди с кинжалами и саблями,которыми их вооружил Петя, с заправленными панталонами в сапоги и тугоперепоясанные ремнями и кушаками, прощались с теми, которые оставались.

Как и всегда при отъездах, многое было забыто и не такуложено, и довольно долго два гайдука стояли с обеих сторон отворенной дверцы иступенек кареты, готовясь подсадить графиню, в то время как бегали девушки сподушками, узелками из дому в кареты, и коляску, и бричку, и обратно.

— Век свой все перезабудут! — говорила графиня. — Ведь тызнаешь, что я не могу так сидеть. — И Дуняша, стиснув зубы и не отвечая, свыражением упрека на лице, бросилась в карету переделывать сиденье.

— Ах, народ этот! — говорил граф, покачивая головой.

Старый кучер Ефим, с которым одним только решалась ездитьграфиня, сидя высоко на своих козлах, даже не оглядывался на то, что делалосьпозади его. Он тридцатилетним опытом знал, что не скоро еще ему скажут «сбогом!» и что когда скажут, то еще два раза остановят его и пошлют за забытымивещами, и уже после этого еще раз остановят, и графиня сама высунется к нему вокно и попросит его Христом-богом ехать осторожнее на спусках. Он знал это ипотому терпеливее своих лошадей (в особенности левого рыжего — Сокола, которыйбил ногой и, пережевывая, перебирал удила) ожидал того, что будет. Наконец всеуселись; ступеньки собрались и закинулись в карету, дверка захлопнулась,послали за шкатулкой, графиня высунулась и сказала, что должно. Тогда Ефиммедленно снял шляпу с своей головы и стал креститься. Форейтор и все людисделали то же.

— С богом! — сказал Ефим, надев шляпу. — Вытягивай! —Форейтор тронул. Правый дышловой влег в хомут, хрустнули высокие рессоры, икачнулся кузов. Лакей на ходу вскочил на козлы. Встряхнуло карету при выезде содвора на тряскую мостовую, так же встряхнуло другие экипажи, и поезд тронулсявверх по улице. В каретах, коляске и бричке все крестились на церковь, котораябыла напротив. Остававшиеся в Москве люди шли по обоим бокам экипажей, провожаяих.

Наташа редко испытывала столь радостное чувство, как то,которое она испытывала теперь, сидя в карете подле графини и глядя на медленноподвигавшиеся мимо нее стены оставляемой, встревоженной Москвы. Она изредкавысовывалась в окно кареты и глядела назад и вперед на длинный поезд раненых,предшествующий им. Почти впереди всех виднелся ей закрытый верх коляски князяАндрея. Она не знала, кто был в ней, и всякий раз, соображая область своегообоза, отыскивала глазами эту коляску. Она знала, что она была впереди всех.

В Кудрине, из Никитской, от Пресни, от Подновинскогосъехалось несколько таких же поездов, как был поезд Ростовых, и по Садовой ужев два ряда ехали экипажи и подводы.

Объезжая Сухареву башню, Наташа, любопытно и быстроосматривавшая народ, едущий и идущий, вдруг радостно и удивленно вскрикнула:

— Батюшки! Мама, Соня, посмотрите, это он!

— Кто? Кто?

— Смотрите, ей-богу, Безухов! — говорила Наташа, высовываясьв окно кареты и глядя на высокого толстого человека в кучерском кафтане,очевидно, наряженного барина по походке и осанке, который рядом с желтымбезбородым старичком в фризовой шинели подошел под арку Сухаревой башни.

— Ей-богу, Безухов, в кафтане, с каким-то старым мальчиком!Ей-богу, — говорила Наташа, — смотрите, смотрите!

— Да нет, это не он. Можно ли, такие глупости.

— Мама, — кричала Наташа, — я вам голову дам на отсечение,что это он! Я вас уверяю. Постой, постой! — кричала она кучеру; но кучер не могостановиться, потому что из Мещанской выехали еще подводы и экипажи, и наРостовых кричали, чтоб они трогались и не задерживали других.

Действительно, хотя уже гораздо дальше, чем прежде, всеРостовы увидали Пьера или человека, необыкновенно похожего на Пьера, вкучерском кафтане, шедшего по улице с нагнутой головой и серьезным лицом, подлемаленького безбородого старичка, имевшего вид лакея. Старичок этот заметилвысунувшееся на него лицо из кареты и, почтительно дотронувшись до локтя Пьера,что-то сказал ему, указывая на карету. Пьер долго не мог понять того, что онговорил; так он, видимо, погружен был в свои мысли. Наконец, когда он понялего, посмотрел по указанию и, узнав Наташу, в ту же секунду отдаваясь первомувпечатлению, быстро направился к карете. Но, пройдя шагов десять, он, видимо,вспомнив что-то, остановился.

Высунувшееся из кареты лицо Наташи сияло насмешливою ласкою.

— Петр Кирилыч, идите же! Ведь мы узнали! Это удивительно! —кричала она, протягивая ему руку. — Как это вы? Зачем вы так?

Пьер взял протянутую руку и на ходу (так как карета.продолжала двигаться) неловко поцеловал ее.

— Что с вами, граф? — спросила удивленным и соболезнующимголосом графиня.

— Что? Что? Зачем? Не спрашивайте у меня, — сказал Пьер иоглянулся на Наташу, сияющий, радостный взгляд которой (он чувствовал это, неглядя на нее) обдавал его своей прелестью.

— Что же вы, или в Москве остаетесь? — Пьер помолчал.

— В Москве? — сказал он вопросительно. — Да, в Москве.Прощайте.

— Ах, желала бы я быть мужчиной, я бы непременно осталась свами. Ах, как это хорошо! — сказала Наташа. — Мама, позвольте, я останусь. —Пьер рассеянно посмотрел на Наташу и что-то хотел сказать, но графиня перебилаего:

— Вы были на сражении, мы слышали?

— Да, я был, — отвечал Пьер. — Завтра будет опять сражение…— начал было он, но Наташа перебила его:

— Да что же с вами, граф? Вы на себя не похожи…

— Ах, не спрашивайте, не спрашивайте меня, я ничего сам незнаю. Завтра… Да нет! Прощайте, прощайте, — проговорил он, — ужасное время! —И, отстав от кареты, он отошел на тротуар.