Когда пируют львы. И грянул гром - Уилбур Смит

– Пей. – Шон указал на бутылку.

Секунду они смотрели друг на друга, и Шон заметил, как в глазах Даффа мелькнул ужас: ужас перед раскаленным ножом и ужас перед микробами, которые попали в его организм. Пока они не проникли в кровь, их нужно немедленно выжечь каленым железом, иначе они размножатся и бросятся пожирать мозг, доводя его до безумия и мучительной смерти.

– Пей, – настойчиво повторил Шон.

Дафф взял бутылку и поднес горлышко к губам. Шон взял из костра нож и потрогал лезвие в дюйме от рукоятки. Нет, еще рано. Он снова сунул лезвие в раскаленные угли.

– Мбежане, Хлуби, встаньте с двух сторон от нкози Даффа. Приготовьтесь, будете его держать.

Шон снял толстый кожаный ремень, сложил его вдвое и протянул Даффу:

– На, закуси зубами, да покрепче.

Он снова повернулся к костру, вынул нож; на этот раз лезвие светилось бледно-розовым светом.

– Готов?

– Ах, девушки-бедняжки, – хриплым голосом попытался пошутить Дафф, – изуродуешь мне лицо, и, глядя на меня, они будут плакать.

– Держите его, – подал команду Шон.

От прикосновения раскаленного ножа Дафф задохнулся, крупно задрожал всем телом, спина его выгнулась дугой, но двое сильных зулусов безжалостно удержали его на месте. Края раны зашипели и почернели, а Шон ввел лезвие еще глубже. От запаха горелого человечьего мяса тошнота подкатила к горлу. Он стиснул зубы и сделал шаг назад. Дафф безвольно повис в руках зулусов, пот пропитал рубаху и намочил волосы. Шон снова нагрел нож и обработал раны на руке Даффа – тот отчаянно стонал и извивался в своем кресле. Все ожоги Шон смазал колесной мазью и не очень туго перевязал руку полосами ткани разорванной чистой рубашки. Они отнесли Даффа в фургон и уложили на койку. Шон вышел и направился туда, где Мбежане привязал собаку. Он нашел у нее на плече под шерстью глубокие царапины. Чтобы она их не искусала, они надели ей на голову мешок, и Шон прижег эти раны тоже.

– Привяжи ее к дальнему фургону, не давай остальным собакам приближаться, следи, чтобы у нее постоянно были вода и еда, – проинструктировал он Мбежане.

Потом Шон вернулся к Даффу. От боли и выпитого бренди тот находился в полуобморочном состоянии и бредил. Он так всю ночь и не заснул, и Шон оставался рядом с ним до утра.

Ярдах в пятидесяти от лагеря, под кроной дикой смоковницы, зулусы построили для Даффа хибарку: вбили в землю шесты, на которые со всех сторон натянули брезент. Внутри соорудили кровать и принесли из фургона матрас и одеяла. Шон взял четыре куска цепи и выковал дополнительные звенья, которыми соединил их, прочно сомкнув ударами молотка. Один конец цепи обернул вокруг ствола смоковницы и еще одним звеном замкнул петлю.

Дафф сидел в тени фургона и смотрел, как они работают. Раненая рука его висела на перевязи, лицо распухло, рана покрылась струпьями, щека покраснела – там шло явное воспаление.

Закончив возиться с цепью, Шон подошел к нему:

– Извини, Дафф, так надо.

– Торговля рабами запрещена – я просто напоминаю, мало ли, может, ты не слышал, – пошутил Дафф, пытаясь улыбнуться перекошенным лицом.

Он встал и вслед за Шоном поплелся к своей хижине. Свободным концом цепи Шон обвязал Даффа вокруг талии, сквозь два звена продел болт и ударами молотка расклепал его конец.

– Думаю, в случае чего выдержит.

– А что, очень даже удобно, как раз впору, – одобрил Дафф. – А теперь давай осмотрим мое новое жилище. Прошу.

Он первым вошел в свою хибару, Шон последовал за ним. Оказавшись внутри, Дафф сразу лег на кровать. Вид у него был истомленный и больной.

– Сколько должно пройти, когда станет известно? – тихо спросил он.

Шон покачал головой:

– Я и сам не знаю. Думаю, тебе придется пробыть здесь не меньше месяца, только потом тебе можно будет вернуться к людям.

– Месяц… забавно, очень даже. Буду лежать здесь и ждать, когда же залаю собакой и стану задирать ногу под ближайшим деревом.

Шону было не до смеха.

– Я обработал твои раны очень тщательно. Тысяча к одному, что все будет хорошо. Это меры предосторожности, просто на всякий случай.

– Ну что ж, шансы довольно неплохие… ставлю на это пять фунтов.

Дафф скрестил ноги и посмотрел в потолок. Шон тоже присел на краешек кровати. Молчали довольно долго.

– Как это бывает, а, Шон? – наконец нарушил молчание Дафф. – Ты когда-нибудь видел больных бешенством?

– Нет.

– Но ведь слышал об этом, правда? Расскажи, что ты слышал, – настаивал Дафф.

– Ради бога, замолчи, Дафф… с тобой этого не случится.

– Ну расскажи, Шон, расскажи, что ты об этом знаешь. – Дафф сел на кровати и схватил Шона за руку.

Шон секунду внимательно смотрел на друга.

– Ты видел того шакала, да? – спросил он.

Дафф снова откинулся на подушки.

– Боже мой! – прошептал он.

И началось долгое ожидание. Взяв еще один кусок брезента, рядом с хибарой соорудили открытый навес, и каждый день они подолгу сидели под ним.

Сначала все шло очень плохо. Шон изо всех сил пытался вытащить Даффа из той бездны отчаяния, в которую тот медленно погружался, но Дафф часами неподвижно сидел, уставившись в пространство, щупал струпья у себя на лице и лишь изредка улыбался, слушая, как соловьем заливается перед ним Шон, рассказывая байки из своей жизни.

Однако усилия Шона не пропали зря: Дафф наконец заговорил. Он стал рассказывать о вещах, о которых никогда прежде не упоминал, и, слушая его, Шон все больше узнавал о нем и его жизни; он узнал о друге так много, как не смог узнать за все предыдущие пять лет. Иногда Дафф вставал и принимался ходить взад-вперед перед Шоном, и цепь, позванивая, тащилась за ним, как хвост. В другие дни он сидел и тихим, исполненным любовью голосом рассказывал о матери, которой никогда не знал.

– …В верхней галерее висел ее портрет, и я, бывало, часами сидел и любовался им. Такого доброго лица я ни у кого не видел…

Когда он говорил об отце, голос у него резко менялся, становился жестким.

– …Этот старый ублюдок… – Иначе Дафф его и не называл.

Рассказывал он и о своей дочери:

– Она всегда так глупо хихикала, что больно было смотреть. На ее могилку выпал снег… и она стала похожа на большое, покрытое сахарной глазурью пирожное, которые она так любила…

Порой, когда Дафф вспоминал некоторые свои поступки в прошлом, он недоумевал и сердился, находя ошибку или упущенные возможности. А потом, смущенно улыбаясь, умолкал.

– Слушай, кажется, я несу какой-то бред, – частенько говорил он.

Струпья на ранах его начали подсыхать и отваливаться, и все чаще лицо его вспыхивало прежней радостью и весельем.