Нюрнбергский дневник - Густав Марк Гилберт

Камера Папена. Папен дипломатично поинтересовался у меня, каково мое мнение о защите Шахта, прежде чем ознакомить меня со своей точкой зрения на этот счет. Я ответил, что Шахт хватил через край. После этого Папен разговорился. Он вспомнил, как Шахт, будто коммерсант, движимый желанием заключить сделку, в 1932 году явился к нему и без обиняков заявил, что ему, Папену, следует уступить место рейхсканцлера Гитлеру. Папен дал мне понять, что тогда Шахт посчитал его за оппортуниста, поставившего не на того. И хотя в первые годы Шахт во веем поддерживал Гитлера, Папен не сомневался, что после 1938 года он стал ярым его противником. Папен полагал, что в самом начале все говорило за то, что Гитлер действительно стремится преодолеть промышленный и политический кризис мирным путем. И нацизм, по его мнению, потерпел крах не вследствие промышленного планирования, а вследствие некомпетентности Гитлера, непонимания им важности международных связей, его твердолобого упрямства, не позволявшего ему прислушиваться к мнению своих послов в других странах.

Я спросил Папена, что он думает о расовых преследованиях и по какой причине даже он шел на нарушение прав человека. Папен объяснил мне, что одно неотделимо от другого. Я указал ему на то, что члены его правительства повинны в том, что, думая лишь о своих привилегиях, сознательно взирали на тот факт, что нацистские «нюрнбергские законы» попирали права человека, поинтересовавшись у него, как ему, человеку религиозному, удалось смириться с этим. Папен объяснил мне, что тогда был в Австрии и что его в тот период мало интересовали подобные вещи. Лишь после всегерманского погрома 1938 года у многих раскрылись глаза на то, что происходит. Но тогда было уже поздно что-то предпринимать. Страна уже находилась под всевластием гестапо. Папен не пояснил, почему соглашался занять в этом правительстве одну за другой посольские должности.

Камера Йодля. Йодль, разумеется, до сих пор не мог забыть высказанные в его адрес, как генерала, негативные замечания Шахта.

— Какие могут быть планы? Я, что же, должен был отправиться к генералам и потребовать от них: прикончите нашего верховного главнокомандующего, пойдите на государственное преступление, а если ваше покушение удастся, тогда я смогу занять неплохой пост в будущем правительстве — скажем, главы государства. Это неслыханное бесстыдство, просто ни в какие ворота не лезет… Я до сих пор в себя прийти не могу от этого. По моему мнению, верность за деньги не приобретешь и не продашь, это не акции. Я бы не стал с распростертыми объятиями сперва встречать возвратившегося домой с победой главу государства (явный намек на кадры кинохроники, запечатлевшие встречу на Ангальтском вокзале), а потом всаживать ему в спину нож из-за того, что его акции упали или грозят упасть в цене. Такое могут позволить себе банкиры, но никак не офицеры!

— Значит, здесь, по-вашему, все же присутствует и моральная сторона? — спросил я.

— Несомненно. Из соображений морального порядка я могу чувствовать себя свободным от присяги на верность, но уж никак не из конъюнктурных. И, разумеется, я готов понять и признать, что исполнительности и верности могут быть поставлены определенные моральные пределы.

Мы продолжили разговор на эту тему, и Йодль заметил, что баварец в этом смысле способен проявить куда большую гибкость и свободу, нежели уроженец Пруссии, например Кейтель.

Йодль снова принялся рассказывать мне, как часто ему приходилось спорить с Гитлером из-за того, что он иногда медлил исполнить волю фюрера. Гитлер, по его мнению, продолжал Йодль, закрутил гайки потуже, заметив возле себя всегда готового услужить Кейтеля, которого ничего не стоило заставить исполнить то, чему он, Йодль, решительно воспротивился бы.

Беседа коснулась супруги Штрейхера, затем мы заговорили о роли и положении женщины в Германии. Йодль считал, что фрау Штрейхер слишком обаятельна и мила для такого законченного подонка, каким является ее супруг.

— Отсюда можно заключить, какие странные пути выбирает зачастую любовь.

Йодль сообщил мне, что немецкие женщины вообще весьма зависимы от своих мужей, эта тенденция наиболее сильна в Баварии и Австрии, где католичество сыграло роль в ограничении прав женщин. Там им не дозволяется даже иметь денежные средства без соответствующей подписи мужа, кроме того, существует ряд ограничений права наследования и другие. В противоположность им, уроженки Пруссии куда более властны. Нередко они даже делают внушение женам других офицеров за их поведение (в соответствии с рангами, разумеется) и ревностно следят за посещением церкви, бывает, что влияют и на возможности продвижения по службе.

Камера Риббентропа. День ото дня Риббентроп выглядит все более взвинченным. Он мерил шагами камеру, садился, нервно пощелкивал пальцами, говоря со мной, сопровождал свои слова нелепыми гримасами. Я объяснял это новыми разоблачениями нацистских заправил показаниями Гизсвиуса и защитительной речью Шахта.

— Я до сих пор не могу смириться с теми непостижимыми для меня вещами, о которых услышал. Будущее представляется мне таким безысходным — будущее Европы! Ах, если бы у меня не было детей! Сталин невероятно могущественный — он могущественнее Петра Первого! Я это знаю, сам видел! Я даже побывал на одном авиационном заводе, где выпускается столько самолетов, сколько на всех авиапредприятиях Германии. Мне кажется, именно поэтому Гитлер и решил напасть на него. От него исходила страшная опасность. Я стремился к политике примирения, но верю, что история разберется, что фюрер был прав. Русские — это ужасная сила и мощь. Вы еще в этом убедитесь. Но геноцид евреев — это же просто какой-то кошмар! Здесь моя верность заканчивается — эта жестокость уже ни в какие рамки не укладывается, какие тут могут оставаться сомнения. Но вопросы политики — об этом можно еще очень много говорить. Если бы мне только переговорить с несколькими трезвомыслящими американцами! Вы знаете, я никогда не был антисемитом. В этом вопросе я был убежденным противником Гитлера; но вы себе представить не можете, насколько упрям он был в этом вопросе. Из-за этого в 1941 году и случился этот наш спор — я вам не рассказывал? Когда с ним произошел приступ. Я тогда сказал ему, что неверно было всех евреев мира превращать в наших врагов. Это, но сути, означало еще одного противника: кроме Англии, Франции, России еще и мировое еврейство. Вот после этого с ним и произошел этот припадок. Я бился с ним в этом вопросе. Бог свидетель тому, я боролся, и как боролся. Тут уж требовалось не меньше мужества, чем… чем… ну, я не знаю… чем в десятке сражений лично участвовать или против атомной бомбы сражаться. Вот чего стоила попытка переубедить его в еврейском вопросе. Но я был против этой политики антисемитизма. Его утверждение о том, что мировое еврейство развязало эту войну — вздор! Чистейший вздор! Мы с ним были из-за этого на ножах.

— Почему вы ни слова не сказали об этом на процессе?

— Да просто не мог вот так взять и начать нападать на фюрера — просто не мог, и все. Я не такой, как некоторые немцы. не хочу говорить ничего дурного о других обвиняемых, но не могу сказать, что был против него. Нет, я заявлю о том, что не мировое еврейство повинно в развязывании этой войны, такова моя точка зрения, и я изложу ее, но считаю невозможным для себя говорить о том, как сражался с фюрером по этому вопросу.