Буря Жнеца. Том 2 - Стивен Эриксон

– Все верно, – негромко произнес Быстрый Бен. – От этих действительно добра не жди.

– Потому что они подобны Онраку? Т’лан имассы?

– Да, прошедшие Ритуал. Вопрос, однако, в том, что они здесь делают.

– Я подозреваю, Быстрый Бен, что с какой бы целью они сюда ни явились, произошедшие с ними изменения не могли их не потрясти – быть может, как и в случае с Онраком, их души пробудились заново.

– Верно, выглядят они несколько не в себе.

Беседа Онрака с чужаками была недолгой, и он снова вернулся к своим спутникам.

– Ну и что? – требовательно спросил маг.

Онрак хмурился.

– Оказывается, это тоже бентракты. Но из прошедших Ритуал. А клан Улшуна Прала был среди тех немногих, кто отказался это сделать, поскольку их убедили аргументы Килавы Онасс. Поэтому, – добавил Онрак, – они и приветствовали эмлава с такой радостью, словно они дети самой Килавы. Таким образом, между двумя группами бентрактов имеется застарелая неприязнь. Улшун Прал в те времена еще не был вождем клана, т’лан бентракты его даже и не помнят.

– И это вызвало сложности?

– Вызвало, поскольку один из чужаков – избранный вождь. Избранный самими же бентрактами. Хостиль Ратор.

– А остальные двое? – уточнил Быстрый Бен.

– Да, с остальными все еще сложней. Заклинательница костей Улшуна Прала погибла. Тил’арас Бенок и Гр’истанас Иш’ильм, справа и слева от Хостиля Ратора – заклинатели.

Трулл Сэнгар глубоко вздохнул:

– Стало быть, они думали захватить власть?

Онрак Разбитый кивнул.

– И что же им помешало? – поинтересовался Быстрый Бен.

– Руд Элаль, маг. Они боятся сына Менандор.

Дождь продолжал громыхать, с каждым мгновением очередная сотня тысяч дротиков со стальными наконечниками обрушивалась из мрака на черепичную крышу, разбивалась вдребезги о камни мостовой, по которой вниз, к гавани, наперегонки друг с другом мчались потоки воды.

Лед к северу от острова не хотел умирать без боя. Бело-голубые горы, разрушенные волшебством упрямой девочки-мага, поднялись в небеса столбами пара, заклубились там огромными тучами, и тучи эти, которых теперь ничто не сдерживало, проследовали маршем на юг и со всей яростью разверзлись над беззащитным городом. Ясный день сделался ночью, и сейчас, когда колокола на башне глухо, словно из-под толщи воды, пробили полночь, казалось, что ночь эта не закончится уже никогда.

Завтра – если оно только наступит – разномастный флот адъюнкта поднимет паруса. Престолы войны, два десятка хорошо вооруженных и быстрых кораблей эскорта, последние транспорты с остатком частей Четырнадцатой армии, и изящный черный дромон, гонимый вперед неутомимыми веслами обезглавленных тисте анди. Ну и, конечно, впереди пойдет корабль местных пиратов под командованием мертвой женщины, но что тебе до нее за дело? Да-да, вернемся лучше к чернобокому кошмару.

Те, кто дал им приют, изо всех сил старались, чтобы ужасная правда о квонском дромоне не дошла до Нимандра Голита и его сородичей. Отрубленные головы на палубе, насыпанные кучей вокруг мачты, – что ж, их прикрыли. Лучше бы обойтись без истерик, которых не избежать, если принятые на борт живые тисте анди увидят лица сородичей – ближайших сородичей, поскольку они же с Плавучего Авали? Ну да, разумеется. Отцы, матери, дядья и да, какая удачная получается игра слов – главы семейств, преждевременно срезанные с фамильного древа до того, как их дети стали достаточно взрослыми, достаточно мудрыми, достаточно крепкими, чтобы выжить в этом мире. Срезанные главы, ха-ха. Так вот, смерть – это одно. Умереть – это одно. Это одно, а бывает и всякое другое, и для того, чтобы это понять, особой мудрости не нужно. НО головы не умерли, не закоченели, чтобы потом размякнуть, разлагаясь. Лица не отгнили, оставив после себя лишь черепа, лишь понимание того, что было, что есть и что будет. Нет, глаза продолжали смотреть, глаза моргали, поскольку память подсказывала им, что нужно моргать. Губы шевелились, продолжая прерванные беседы, шутки, обмен слухами, но ни единое слово так и не выбралось наружу.

Однако истерика неокрепшего сознания – штука сложная. Она может быть оглушительной – вопли, визг, бесконечные приступы ужаса, опять, и опять, и опять – волна за волной. Но может быть и тихой, молчать зловещей, жуткой тишиной – широко открытые рты, силящиеся, но неспособные вздохнуть, выпученные глаза, вздувшиеся на лбу вены, только воздуха нет, в легкие ничего не попадает. Истерика, в которой тонешь. Тонешь внутри себя, внутри собственного ужаса. Истерика ребенка – пустые глаза, залитый слюной подбородок.

Иные секреты невозможно сохранить. Правда о том корабле – из их числа. Очертания «Силанды» были им знакомы, известны до мелочей. Корабль, на котором их родители отправились в безнадежное путешествие в поисках того, кого звал Отцом каждый тисте анди с Плавучего Авали. Аномандр Рейк. Сереброволосый Аномандр с глазами дракона. Увы, они так его и не нашли. Так и не получили возможности умолять его о помощи, задавать вопросы, от которых никуда не деться, тыкать в него пальцами – обвиняя, угрожая, проклиная. Не получили ничего, ничего.

За весла же, храбрые наши родители! Вы еще не переплыли море. Видно ли вам берег? Конечно же, нет. Даже днем вы видите лишь солнечный свет, пробивающийся сквозь ткань холстины, и чувствуете боль в утомленном теле, в мышцах, которые то напрягаются, то расслабляются, то напрягаются, то расслабляются с каждым взмахом весла. Вы чувствуете, как кровь поднимается вверх по колодцу шеи, словно наполняя золоченый кубок, и снова уходит вниз. Гребите, так вас и растак! К берегу!

О да, к берегу. По ту сторону океана, а океан, дорогие наши родители, не имеет конца.

Так что – гребите! Гребите!

Он чуть не хихикнул, но это было бы слишком опасно – нарушить тишину истерики, тишину, в которой он находился уже так долго, что она стала теплой, словно материнские объятия.

Надо держаться, стараясь отодвинуть подальше, затолкнуть поглубже любые мысли о «Силанде». На суше – здесь, в таверне, в спальне – это удается легче.

Но завтра они выходят в море. Снова в море. На корабли, о, туда, где свежий ветер и брызги!

Вот потому-то в сегодняшнюю жуткую ночь всесокрушающего дождя Нимандр и не спал. Он слишком хорошо знал Фейд. Знал, каков оттенок ее собственной истерики, и знал, что она может заставить ее сделать. Сегодня ночью, под размокшие звуки полуночного колокола.

Она способна ступать очень тихо, выбравшись из постели и босиком направившись к двери. Благословенная сестра, благословенная дочь, мать, племянница, тетушка, бабушка – благословенная родственница, кровь от моей крови, слюна от моей слюны, желчь от моей желчи. Но я тебя слышу.

Я знаю, что у тебя на уме, Фейд. То, что раз за разом вспыхивает в твоей душе, – о да, я вижу твои оскаленные зубы, ясно читаю на них твои намерения. Ты считаешь, что невидима, о да, невидима никем, и потому выдаешь себя истинную. Через свою благословенную прорезь – белое на сером, которая так поэтично рифмуется с лезвием кинжала у тебя в руке.