Русалия - Виталий Амутных

И срок настал. Высокий сильный протяжный голос на горе Рода затянул распев.

Как средь Моря-Окияна

В середине мира

Стоит Остров Буян,

Под ним середина подземная,

Над ним середина небесная.

Покачнулось лежащее на дне долины белое коло взявшихся за руки служителей Хорса и медленно-медленно двинулось посолонь[374]вокруг будто тоже ожившего старого тележного колеса. И стронулись с места желтые холмы, и шевельнулись красные леса, и лениво, как бы нехотя, редкие облачка, потерянные в лазурной пучине, влились в то же круговое течение вечного Возрождения и непреходящей Жизни, непрерывно повторяющего своё движение круга Мироздания.

Как на острове Буяне

Лежит зерно солнцезарное,

Из зерна того Род рождается —

Тот, в ком все соединяется и разъединяется,

Тот, в ком утверждены все Боги,

На ближнем холме ожили — завертелись на месте, воздев руки горе, неспешно набирая витки, раздувая в кружении своем широкие белые рубахи, ревнители Дажьбога.

Бывшее и будущее,

Видимое и невидимое,

Белое и черное,

Жаркое и холодное,

Тленное и вечное,

И земля, и небо.

Быстрее двигались волхвы Хорса, а вокруг их кольца уж сложилось другое коло, шириною саженей семи, в котором было никак не меньше сорока человек. Этот хоровод двинулся в направлении обратном первому — противосолонь, по пути Солнца Мертвых, освещающего стези предков. Но не успели сложившие его люди сделать первый шаг, как вокруг них соединились в гигантское кольцо новые руки, чтобы направить свои стопы по солнечной дороге.

Он — огонь,

Он — ветер,

Он — солнце,

Он — луна,

Он — чистый, бессмертный,

Он — душа.

Он — средоточие мира!

Род — единый,

Род — непроявленный,

Род — бесконечный,

Живущий по ту сторону мрака.

Все больше слоев набирало коловращение царь-хоровода на дне долины, все быстрее вертелись белые фигурки волхвов Дажьбога, все более возвышенным торжеством исполнялись звуки рогов, храмовых колоколов и свирелей, сметывавших серебряными стежками многоцветные лоскуты кружащатого мира. Все пламеннее становилось волшебничанье события, и отзывалось в нем извечное преемство сокровенных движений человеческого сердца, полет светил по небосводу, разворот за солнцем привязанных к Матери-Сырой-Земле растений, пляска пчелы на сотах, уход и возвращение весен и зим, нежная смерть всего живого и ярое его возрождение… Но каков бы ни был круг, он имеет середину, средоточие, и эта закономерность, всегда одна и та же, кладет начало учреждению вселенского равновесия.

— Сварогу — слава! — откуда-то сверху, быть может, от самого неба прилетал напевный голос.

— Слава! — громом тысяч голосов отвечала ему долина.

— Земле и небу — слава!

— Слава!

— Прошедшему — слава!

— Слава!

— Будущему — слава!

— Слава!

— Вселенной — слава!

— Слава!

— Всему — слава!

— Слава!

— Роду — слава!

И будто бы выдох одного невероятного существа, баснословного великана подогнал бегущие облачка:

— Сла-ава-а-а!..

Это был красочный обряд для одних, это было приятное времяпровождение для других, третьи в суеверном трепете ждали от высших сил за участие в чудотворном чине каких-то наград, иные… И только посвященный мог понимать, что лишь тот, кто во вселенском коловращении видит и слышит Сварога, думает, размышляет о нем, прославляя всечасно, тот преодолевает все печали сердца, достигает бесстрашия, достигает бессмертия, для того все становится известно.

Зови его Должным,

Зови его Истинным,

Зови его Высшим!

Долго ли, коротко ли был соединен русский мир одним движением, единым вздохом, а только начали стихать торжественные громы и звоны. Помалу распался царь-хоровод, люди стали возвращаться к прежним и новым праздничным потехам, и только волхвы не торопились разомкнуть волшебный круг. Рядом девки и ярые парни в небольших стайках там и тут продолжали хороводничать, но теперь их объединяли совсем другие мысли и чаяния. Однако задора в народном теле, может быть, даже еще прибавилось. Теперь людей ожидали братчины с пивом и медом, с пирогами и сырниками, справлять которые одни направлялись в храмы, иные — в роскошные столовые своих теремов или в красные углы убогих курных изб, где крохотная лампадка бросала тонкие блики на вылепленные из глины, вырезанные из дерева или перелефти священные фигурки Богов и предков, а кто-то с той же целью прихватил с собой снедь и питье и вот в кругу родни и друзей обосновывался прямо на лугу, устланном поблекшими попутником и курепой[375]. Конечно, громадный Киев, обзаведшийся, почитай, тридцатью тысячами насельников, да прибавивший в эти дни едва ли не полстолька гостей, уже не в силах был объединить их всех единым собором, одной братчиной — пиром на весь мир, что все еще сохранялось в обычае малых весей.

Двое торговцев из гречников, каждый год возившие в Цареград жито, Рыж и Бобрыня, только вот вернувшиеся из чужедальних краев, ради праздника решили выставить перед народом диво. Дивом оказалась чудимая птица ростом выше самого долговязого верзилы, то ли в перьях, то ли в шерсти, черно-белая, с длиннющими ногами и маленькой большеглазой головой на голой или ощипанной розоватой шее.

— Так как ты говоришь, твое чудище зовут? — переспросил рыжебрового рябоватого хозяина заморской невидальщины Святослав, стоя здесь же, в общем кругу ротозеев, хотя уж, разумеется, в числе первых несколькими днями раньше успевший ею надивиться.

— Струфокамил! — с чрезвычайной гордостью ответствовал Рыж, удерживая одну из цепей, которые щедро были навешаны на огромную птицу. — Я у синечи[376]его торговал. Но по-ихнему это как-то, что никак понять нельзя. А греки ясно сказали: струфокамилом звать. Серебром заплатил. Столько дал, что можно было бы двух лошадей купить да еще осла, — десять гривен[377]дал.

— Да зачем же тебе эта безобраза?

— А как же! — широко-широко улыбался Рыж, и казалось, в эту минуту он был бесконечно счастлив. — Пусть люди посмотрят.

Подумал и добавил: