Жизнь - Кейт Ричардс

Мои личные корни на Ямайке, несмотря на Анитино выдворение, наоборот, стали только крепче, хотя еще несколько лет у меня никак не получалось туда вернуться. Еще до ареста Аниты я уже понял, что мне нужно место побезопасней, что в Мэмми-бее мы слишком на виду. Я достаточно влюбился в Ямайку, чтобы начать подыскивать здесь подходящее уютное гнездышко. Всякие съемные меня больше не устраивали. Поэтому мы поехали осматривать местность с нашим тогдашним хозяином, Эрни Смэттом, который показал мне особняк Томми Стила[153], спрятанный в холмах над Очо-Риос. Он назывался «Пойнт-оф-вью», и я владею им до сих пор. Расположение у него идеальное — на небольшом утесе с видом на залив, среди довольно густых лесов, которые растут на этих холмах. Место для него выбирал со всей тщательностью один итальянский военнопленный по имени Андреа Маффессанти, которого привезли на Ямайку с партией других пленных итальянцев Маффессанти был архитектором по профессии и, пока находился в плену, занимался тем, что искал правильные места для строительства особняков. И потом либо сам командовал строительством, либо продавал другим свои эскизы, потому что многие тамошние дома приписывают ему. Он провел на Ямайке два или три года, изучал ветра и климат, и именно поэтому мой дом в плане немного похож на букву L. В течение дня тебя обдувает бриз с моря — со стороны фасада, где дом выходит на бухту. А в шесть часов вечера бриз меняется и начинает дуть с гор. Маффессанти придал дому такую форму, чтобы прохладный бриз проходил через кухню, когда дует с суши. Архитектурный шедевр. Я купил его за восемьдесят тысяч. В доме было слегка мрачновато из-за кондиционеров, которые я поснимал к чертовой матери, как только въехал. Как и планировалось по проекту Маффессанти, дом проветривается сам по себе. Мы просто поставили внутри побольше вентиляторов и с тех пор ими всегда прекрасно обходились.

Я купил его и оставил дозревать, так сказать. Это было очень занятое время, а кроме того, я продолжал торчать.

Мы поехали по Европе в сентябре—октябре 1973-го, когда вышел Goats Head Soup. На этот раз, и почти постоянно до 1977-го, к нашему составу присоединился Билли Престон на клавишных — как правило, на электрооргане. Он тогда уже сделал себе блестящую карьеру, сначала с Литтл Ричардом, потом с Beatles практически на правах пятого члена, и сам тоже сочинил И записал несколько вещей, добравшихся до первого места. Он вырос в Калифорнии, родился в Хьюстоне и поначалу работал на ниве соула и госпела, но постепенно стал сессионщиком, который переиграл со всеми, кто чего-то стоил. Мы теперь держали в сайдменах двух трубачей, двух саксофонистов и двух клавишников — Билли на органе вместе с Никки Хопкинсом на фоно.

Билли сделал для нас новый звук. И если послушать, что записано у нас с Билли Престоном, например Melody, слышно, что он лег прямо в масть. Но быть на сцене с Билли — это постоянно играть с человеком, которому неймется везде отметиться. Он привык быть звездой сам по себе. Один раз в Глазго он разыгрался так громко, что заглушал весь остальной бэнд. Я его отвел за кулисы и посветил перед ним ножичком. «Знаешь, что это, Билл? Уильям, дорогой, если ты не прикрутишь эту свою хуйню, я тебя пощекочу. У нас сейчас не концерт Билли Престона и его Rolling Stones. Ты клавишник при Rolling Stones». Но в большинстве случаев у меня к нему вопросов не возникало. Чарли определенно получал удовольствие от коллеги с джазовыми корнями, и вообще у нас вместе получилось много чего хорошего.

Билли умер в 2006-м от осложнений, вызванных всякого рода чрезмерностями в его прошлой жизни. Не из-за чей, ему было во все это ударяться. Он мог бы только расти и расти. Таланта ему хватило бы на всех. Дело, думаю, в том, что он слишком долго был в игре — он ведь стартовал очень рано.

И он был голубой, а тогда нельзя было быть голубым в открытую, и это добавляло проблем в его жизни. Билли мог быть прикольнейшим парнем, как правило. Но иногда у него что-то щелкало. Мне один раз пришлось его унимать, когда он стал в лифте лупить своего бойфренда. «Билли, а ну прекрати, а то я сейчас твой парик с корнями оторву». Он носил это бредовое накладное «афро». Хотя совершенно прекрасно смотрелся с тем, что было. В стиле Билли Экстайна.

Как-то раз я пошел отлить с Бобби Кизом в Инсбруке сразу после шоу, и Боб обычно в такие моменты подпускает какой-нибудь прикол или анекдот. А тут он совсем какой-то тихий. И говорит: «Слышь, плохие новости... Джи Пи[154]умер». Это был как удар в солнечное сплетение. Я вылупился на него. Грэм? Умер? Я думал, он завязал, я думал, у него все наладилось. Потом расскажу, говорит Бобби. Я только услышал, что он умер. Ох ты боже мой. И никогда не предугадаешь, как это на тебе отразится, — сразу всю тяжесть не чувствуешь. Еще один дружок, еще одно прощай[155].

Мы потом узнали, что Грэм был в завязке, когда загнулся. Принял стандартную дозу. «Да ладно, один разок…» Но ломка уже выколотила у него из организма все силы, так что раз — и кирдык. Это у торчков всегдашний роковой просчет. После того как ты переломался, организм отходит от шока. И они думают: только один маленький разочек, — но вкалывают себе столько же, сколько последний раз, то есть за неделю до того, а к этому количеству переносимость копилась хрен знает сколько, почему и слезать чем дальше, тем тяжелее И организм говорит: ну и хуй с ним. Раз так, я отказываюсь. Если вообще собираешься заниматься такими вещами, нужно постараться запомнить количество, которое ты принимал в самый первый раз. Начни как заново. На треть поменьше, самую малость.

Чтобы справиться со смертью Грэма, я сказал себе: я этой ночью в Инсбруке не останусь. Я возьму машину напрокат, мы двинемся в Мюнхен и поставим себе невозможную задачу. Будем разыскивать одну женщину. Потому что я знал о ней, видел её раз или два, и она меня интересовала. Я знаю, что все это без толку, но мы доедем до Мюнхена и будем там её искать. Стартуем прямо сейчас, не дожидаясь утра. Просто забудем обо всем и займемся совершенно другими вещами. Ненавижу все эти слезы и сопли, тоскливую беспомощность. Ничего ты уже не сделаешь. Отдал концы, сука такая, и теперь что — только беситься и крыть его по-всякому за то, что умер, больше ничего. Так что надо как-то отвлечь мозг. Я лично отправляюсь искать одну из самых красивых женщин в мире. Я се, конечно, хрен когда-нибудь найду, но сейчас это будет наше дело. Фокус, цель. В общем, мы с Бобби взяли в прокате «БМВ», уже наутро, и тронулись.

Целью была Уши Обермайер. Если существовало что-то в мире, что успокоило бы мою душу, то это она. Она была прекрасна. Почти все в Германии знали её как модель, которая стала иконой студенческих протестов, — в то время это движение сильно перекорежило отношения между поколениями в Германии, грозило разорвать страну на части. Она была визитной карточкой для левых, плакаты с ней были повсюду. И еще она была страшным фанатом рок-н-ролла — как раз через это она сначала вышла на Мика, и тогда-то я с ней единственный раз на секунду пересекся. Мик пригласил её в Штутгарт, она ходила и искала его там по гостинице, но вместо этого напоролась на меня, и я отвел её к нужной двери. Но я видел её на плакатах и в журналах, и что-то в ней меня зацепило. У Уши был бойфренд, парень по имени Райнер Лангханс, который был одним из основателей «Коммуны-1» — открытой группы сожителей, идея которой была воевать против обычной семьи и авторитарного государства. Её кооптировали в «Коммуну-1», когда она сошлась с Райнером, но у неё была и другая репутация, которой она гордилась: «Баварка-дикарка». Она никогда не принимала идеологию всерьез, в открытую пила запрещенную пепси-колу, курила ментоловые сигареты и плевала на всякие другие коммунарские предписания. Журнал «Штерн» сфотографировал её в голом виде, скручивающей косяки — она определенно от всей души хотела вывести из себя немецкую буржуазию. Но, когда коммунары ожесточились и развалились на два лагеря — с одной стороны террористические группы вроде «Баадер-Майнхоф», с другой зеленые, — Уши удалилась из театра военных действий, по крайней мере удалилась от Райнера, и вернулась к себе в Мюнхен. Её путь был усеян парнями, которые пробовали её приручить. Хотели укротить неукротимое по природе существо. Она была лучшая плохая девчонка из всех, кого я знал.