Пока ненависть не разлучила нас - Тьерри Коэн

Я давным-давно не плакал. Давным-давно не испытывал такого гнева и такой ненависти. Давным-давно не чувствовал такой растерянности и беззащитности. На этот раз трагедия произошла не в Израиле. Виной ее не были палестинцы. Она совершилась здесь, во Франции, и убийцами были французы. Такие же французы, как я? Нет, не такие.

Я слушал передачу, в которой рассказывалось о долгих мучениях Илана Халими, и кожей чувствовал пытки, которым его подвергали. В глубине души у меня шевелились страх и безнадежность, которые он чувствовал на протяжении трех недель, пока звери с человеческими лицами унижали его, морили голодом, пытали. Три недели с завязанными глазами в неизвестности и страхе. Двадцать четыре дня между угрозой быть убитым и надеждой на спасение. Что происходило с ним за тысячи мучительных минут? О чем он думал? Он чувствовал, что его убьют? Загораживался ли воспоминаниями детства, мысленно положив голову на плечо матери? Черпал силы в улыбке сестры? Надеялся ли, что полиция найдет его и освободит? Какие возможности прокручивал у себя в мозгу?

Его мать, сестра, близкие ему люди… Как они могут жить, узнав, как умер Илан?

Я не сомневался, что каждый еврей чувствовал то же, что и я. Потому что каждый из нас мог оказаться на его месте, стать жертвой чудовищ с извращенными мозгами варваров. Да нет, это не люди и даже не звери. Посмотрев на фотографию Юсуфа Фофаны, я почувствовал тошноту, ярость перехватила мне горло. Мне не захотелось рассуждать, держать себя за руки, образумливать. Я чувствовал, что способен убить, окажись преступник передо мной. Он кромсал тело Илана ножом, облил его бензином и поджег, а потом бросил умирать в лесу. Убивая, он оставался низким, трусливым чудовищем.

И еще я понял, что смерть Илана станет для многих из нас источником ненависти к мусульманам, символом нашей нескончаемой вражды.

Общественный климат переменился. Пролегли демаркационные линии. Они разделяют теперь не экстремистов, мусульманских и еврейских, они разделяют мусульман предместий и всех евреев. Неужели из предосторожности всех мусульман предместий? Неужели всех евреев, потому что каждый может стать жертвой? Есть ли здесь справедливость? Это похоже на расизм. Да, но в этот день я не был способен на объективность. Я был сгустком гнева и горя.

Французы иудейского вероисповедания стали евреями, живущими во Франции. Мы теперь знали, что нас могут похитить, пытать и убить просто потому, что мы евреи и у нас могут быть деньги. Наше гражданство не послужит нам защитой от сумасшедших.

Отныне возникло два лагеря, которые будут сражаться и питаться ненавистью друг к другу. И как на любой войне, они будут искать союзников, пособников и врагов.

Мне надо было вновь выверить свои идеалы, представления о гуманности и приготовиться к битвам. Настала пора покончить с колебаниями и сомнениями относительно собственной правоты и неправоты. Какие сомнения? Какая самокритика? Ценности правительства меняются в зависимости от обстоятельств и личных интересов. Ценности журналистов, вызванные на первый взгляд состраданием, — на деле работа на публику, желание заполучить как можно более многочисленную аудиторию.

Я больше не желаю быть студентом-психологом, объясняющим отклонения какими-либо смягчающими социальными или психологическими причинами. Мне наплевать, что пережил Фофана и его сподручные, откуда они явились, какие травмы их искалечили, под чьим влиянием они стали уродами. Пока я буду искать ответы, они будут пытать и убивать. Довольно! Отныне они мне враги. Я страстно их ненавижу, и моя ненависть поможет мне быть бдительным, я не позволю им приблизиться к моим детям, к моим родным.

Теперь я обязан распознавать врагов — людей, чьи дела и слова разжигают ненависть к евреям. Ее разжигают имамы-фундаменталисты, левые экстремисты, отребье предместий, лгуны-журналисты, искажающие правду в Дурбане, артисты, подобные Дьедонне. И еще их пособники, коллаборационисты, занимающие двойственную позицию. Они та почва, в которую мало-помалу впитывается ненависть. И потом дает всходы. Это социалисты, это «зеленые», это крайние левого фронта, которые смеются над вонючими шутками юмористов-антисемитов, это трусливые конформисты и безответственные, бессовестные, бескультурные журналюги.

Все они виноваты в смерти Илана. Все они, сознательно или бессознательно, продолжают помогать убивать евреев.

Экстремистская позиция? Безусловно. Но убийство Илана объявило о начале войны.

Давид был первым из близких друзей, кто уехал.

До этого алия была темой разговоров. Самые неуравновешенные, говоря о ней, выплескивали свои эмоции, прагматики обсуждали как запасной выход. Ей отводили роль последнего прибежища те, кто продолжал верить во Францию, хотел исчерпать в ней свой шанс до конца.

Алия рисовалась в цифрах. Она приняла вид графика, где пики свидетельствовали о росте антисемитизма, безобразных выходках, пристрастности СМИ и общественной элиты.

Но в моем окружении до этих пор никто не решался на подобный шаг. Рассказывали о знакомых знакомых, о дальних родственниках. Но никого из близких реальная мысль об отъезде в Израиль не посещала. Иногда мне даже приходило в голову, что «Сохнут», стремясь увеличить число отъезжающих, специально распространяет слухи, способные посеять панику, но не достигает цели: информационные бомбы разрываются в пустыне. Как и ракеты Саддама. И вот мой друг собрался превратить теорию в практику.

Давид давно уже был из тех, кто постоянно говорил о необходимости уезжать в Израиль, но не делал решительного шага. Он был ревностным сионистом, яростным критиком здешних порядков, и мы всегда его спрашивали, что он делает во Франции. Возможно, он ждал решительного толчка, чтобы оформить документы и купить билет. Позиция СМИ и смерть Илана Халими стали таким толчком.

Давид с женой сообщили нам о своем отъезде во время ужина в ресторане.

— Точно решили? Уже начали оформление?

— Да, два месяца назад пошли в «Сохнут» и подали документы.

— Но… Ты мне ни слова не сказал!

— Мы решили помолчать, чтобы на нас не давили. Сам знаешь, мнения, никчемные советы друзей…

— И друзья тебе очень благодарны.

— Ты понял меня правильно. Алия — это глубоко личное решение. Мне не хотелось полагаться на мнения тех, кто не готов к отъезду, тех, кто вернулся разочарованным.

Давид был прав. Заговорить об отъезде значило обрушить на себя поток историй о том, как не умеют жить израильтяне, как трудно примениться к тамошним условиям, как невозможно найти себе там работу.

— Придумал, чем будешь там заниматься?

— Есть две-три мыслишки… Но сначала у нас ульпан[91]. Пока будем учить язык, сориентируюсь, изучу возможности.

Мне показалось, что он поступает безответственно, но я ничего не сказал.

— А квартира? Где будете жить?