На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы - Валентин Пикуль

— Все, — еле слышно ответила Алиса.

Иконников смял чеки в тугой комок, получился шарик, и он спрятал этот шарик в карман. Рука женщины, безвольно брошенная на стол, лежала перед ним — кверху ладонью, раскрытая, как лепесток.

Геннадий Лукич сдержался, чтобы не поцеловать ее.

— Об этом будем знать, — сказал он, — только вы и я…

Они допили лимонад и поехали дальше. Иконников увеличил скорость — теперь они летели в «ландолле» как на крыльях.

А на следующий день Осип Донатович Паскаль доложил Монахтиной, что по счетам губернаторши расплатился доверенный человек фирмы Иконниковых.

— Вот и хорошо! — сказала Монахтина. — А то придумал… князю отдать. Это — грубо!

Она поманила его к себе и раскрыла перед ним коробку, на дне которой пакостно шевелились желтые червяки, усеянные противными бородавками; червяки ползали один по другому, перепутанные волосами.

Паскаля так и отшибло от коробки.

— Фу! — сказал он. — Ну и гадость!

— Гадость? А ты попробуй, дружок, достать эту гадость. С ног сбилась, пока нашла. Пять рублей заплатила…

— Что хоть это такое? Зачем?

— Шелкопряд, — пояснила Монахтина обиженно. — Вот ты, мой друг, и поезжай сейчас в треповский лес. Распусти ее по деревьям, эту гадость… К осени-то, глядишь, и топор понадобится!

Паскаль восторженно раскрыл рот, упал на колени и подполз к женщине, восклицая:

— Конкордия Ивановна, слов нет… Вы — богиня, царица души моей… Вы — гений!

— Дурачок ты, Еська, — ответила Монахтина и залепила ему щелчок по лбу. — На еще! — И второй добавила, побольнее…

В губернии все было спокойно. Кочевое племя киргизов пока не двигалось с места, разбив кибитки вдали от города. Еще ничего не было решено, но скоро уже решится.

3

В сражении под Ляояном русские войска вновь понесли стыдное поражение, и теперь царю пришлось круто сменить курс: на место убитого Плеве был назначен министром внутренних дел князь П. Д. Святополк-Мирский — человек честный, либеральный, но слабый.

До Уренска докатились слухи, что новый министр выдвигает в основу своего правления принцип «доверия к обществу».

— Ну вот, — обрадовался Мышецкий при встрече с жандармом. — Видите, полковник, чем запахло? А вы еще утверждали, что в России нет и не может быть никакого общества!

— Бог с ним, с обществом, — отмахнулся жандарм. Сущев-Ракуса был мрачен, как осенняя туча.

— Что с вами, полковник? — спросил его Мышецкий.

Жандарм ответил не сразу — с какой-то натугой:

— Да Витька Штромберг, подлец, куда-то пропал. В гостинице говорят, что и дома не ночевал.

— Ну и что же? Или он вам очень нужен?

Аристид Карпович, стоя напротив окна, развел руками, и вспомнился Мышецкому тот мужик, что пролетел когда-то мимо в полной тишине — навстречу гибели.

— Да, — сказал жандарм удрученно, — видит бог, как я старался. Все сделал… Но что-то хрустнуло у меня. Сбил я этих остолопов в кучу, создал организацию. Даже знамя выдал — знамя экономической борьбы.

— Так что же тревожит вас?

— Знаменосец мой, Витька Штромберг, куда-то провалился…

— Ну и плюньте на этого знаменосца. Союз взаимопомощи ведь остается, головка организации — в целости.

— Головка… — произнес жандарм, расхаживая. — Вам легко говорить, князь, коли вы всего не знаете. А в губернии появились уже первые лозунги. И — не экономические, а — политические… Головка-то в башку вырастает!

Сергей Яковлевич подумал и заговорил убежденно:

— Что ж, этого следовало ожидать… Ваш демагогический эксперимент, Аристид Карпович, даже в такой смелой форме (в смелости я вам не отказываю), с опорой исключительно на народные массы, все равно невозможен…

— Но почему? — выкрикнул жандарм.

— В силу самой исторической природы полицейского абсолютизма. И вы не учли, дорогой полковник, что наряду с вашей экономической организацией существуют в стране политические силы. Они взаимно соприкасаются… Я предупреждал вас об этом!

Аристид Карпович поставил перед собой стул и сел на него, как на коня, сложив грубые красные руки на спинку стула.

— Сергей Яковлевич, — сказал он, — а ведь мы с вами неплохо служили. Верно?

— Верно. За вами я был как за каменной стеной. И вы мне нравитесь, полковник.

— Сергей Яковлевич, — продолжал Сущев-Ракуса, — не скрою от вас правды: дела мои скверные. Какая-то сволочь копает под меня. И сильно копает. Вы должны помочь мне.

Мышецкий пораскинул умом — сказать или промолчать? И решил не таить: надо выручать жандарма, он человек полезный, действительно, с таким оборотнем, как за спиною у покойного Плеве, не страшно.

И князь Мышецкий выложил начистоту:

— А вы знаете, полковник, что капитан Дремлюга совсем не разделяет ваших методов и считает вас прямо опасным на должности, которую вы занимаете?

— Сукин сын! — выругался полковник. — Я же его и в люди вывел. Кем он был бы без меня?.. Живодер он, зубодробитель! Если бы не я, так он так и сидел бы в своем Задрищенске. Я вытащил его из грязи, научил тонкой работе… Теперь он пенки захотел снять? Здесь, в Уренске, все создано моими руками! Голое место было — пустыня, на филеров пальцем показывали, в глаза смеялись. А в участке только одно знали — зубы выбить!

Аристид Карпович встал и неожиданно попросил:

— Князь, вы должны отдать мне… Кобзева!

Нависло тягостное молчание.

— Я понимаю, — продолжал полковник, — вам это нелегко. Но Кобзев человек беспокойный, в каждую дырку лезет затычкой. Мне это надоело…

— Не кажется ли вам, Аристид Карпович, что вы придаете господину Кобзеву то значение, какого он в действительности иметь не может?

— Даже и так, — будто согласился жандарм. — Но мне нужна жертва, чтобы умилостивить богов. Повторяю: мои дела сейчас неважные… Арест Кобзева я использую в целях создания нужной для меня ситуации.

— Но ведь я привез его сюда в губернию! — возмутился Мышецкий. — Это нечестно и неблагородно… Привезти и спрятать за решетку! Он болен, не забывайте об этом.

— Я знаю, — ответил жандарм. — При участке хороший сад. Я обещаю вам, князь, что готов носить ему обеды из «Аквариума». Дам хорошего врача. Вино, фрукты, прогулки! У меня библиотека запрещенной литературы, пусть читает. Только дайте мне Кобзева, если не хотите остаться с Дремлюгой!

Сергей Яковлевич выставил руки, словно отпихиваясь.

— Вы измеряете мою совесть сильно уменьшенным аршином, — сказал он. — Но у меня есть принципы, которых я придерживаюсь и которые для меня дороги, как и в дни моей юности!