Часть целого - Стив Тольц

— Чем ты теперь занимаешься?

— Устроился на работу.

— А в школу не хочешь вернуться?

— С какой стати?

— Аттестат средней школы — полезная штука.

— Если по душе возиться с бумажками.

Она одарила меня полуулыбкой. Это была та самая половина, которая меня тревожила.

— И как ты себя ощущаешь в качестве рабочего человека?

— Не знаю, — ответил я. — Ты с таким же успехом могла бы подойти ко мне на семиэтажной парковке и спросить, как я себя ощущаю на четвертом уровне после того, как до этого стоял на третьем.

— Я получила твое письмо.

— Мы довели человека до самоубийства.

— Это неизвестно.

Она стояла всего в нескольких дюймах от меня. У меня сперло дыхание. Я испытал одно из тех отвратительно прекрасных, пугающих, отталкивающих, восхитительных, ни с чем не сравнимых, неповторимых ощущений, которые невозможно описать, если только случайно не найдется нужное слово.

— Хочешь прогуляться по моему лабиринту? — спросил я.

— У меня мало времени.

— Значит, устрою тебе экскурсию по низшему разряду без всяких излишеств.

Окружающий мир сверкал на солнце. Ни одно облачко не нарушало голубизны неба — за исключением того, что напоминало козлиную голову, словно Бог вытирал небосвод, но пропустил одно это место. Мы шли вдоль ручья и смотрели в лица полузатопленных камней. Я сказал, что они называются камнями-ступенями, ибо люди привыкли думать, будто природа создана специально для того, чтобы они могли наступать на нее ногами.

В том месте, где ручей впадал в реку, солнце сияло с такой силой, что, глядя на воду, невозможно было не сощуриться. Адская Каланча опустилась на берегу на колени и погрузила руку в воду:

— Теплая.

Подняв плоский камешек, я швырнул его в сторону. Я бы пустил его по воде, но эта перспектива меня не привлекала. Я перерос подобные занятия и был в том возрасте, когда мальчишки хотят бросить в воду тело, а не камень.

Мы продолжали прогулку. Она спросила, как я отыскиваю дорогу в таком лабиринте. Я ответил, что долгое время путался, но теперь ориентируюсь не хуже, чем в пищеварительной системе старинного друга. Знаю каждую трещинку на любом камне. Порывался было рассказать, как называются растения, цветы и деревья, но сам был не силен в том, что касалось флоры. Лишь показал на своих любимцев со словами: «Вот серебристо-серый куст с большими гроздьями ярких, желтых, похожих на волосатые микрофоны, цветов, а вот небольшое развесистое бронзовое деревце с белыми шаровидными плодами, которые я ни за что на свете не решился бы попробовать, вот у этого листья блестящие, точно копирка, а тот, на вид дикий, с переплетенными ветвями, пахнет как бутылка с очищенным скипидаром, который приходится пить в два утра, когда закрыты винные магазины».

Она странно смотрела на меня и стояла, напоминая собой мое любимое дерево: прямая, высокая, хрупкая, словно стебель.

— Я лучше пойду, только покажи, в какую сторону. — Она вложила в рот сигарету.

— Я вижу, ты все еще куришь, как заключенный в камере смертников.

Зажигая сигарету, она не сводила с меня глаз. Но стоило ей сделать первую затяжку, как ей на щеку мягко упало что-то черное и неприятное. Она быстро смахнула это с лица. Мы разом подняли головы. С неба, безумно кружась в ярком, разогретом воздухе, не спеша опускался пепел.

— Похоже, ничего хорошего, — пробормотала она, глядя на оранжевое зарево над горизонтом.

— Уж это точно.

— Думаешь, близко?

— Не знаю.

— А я думаю, близко.

Ну и что из того, что мы живем на воспламеняющейся земле? Сгорают дома, обрываются жизни, но никто не перебирается в безопасную зону на пастбища. Люди утирают слезы, хоронят своих мертвецов, рожают новых детей и упрямо продолжают здесь жить. Почему? На то имеются причины. Хотите узнать их? Не спрашивайте. Поинтересуйтесь у пепла, упавшего вам на нос.

— Почему ты на меня так смотришь?

— У тебя на носу пепел.

Она стерла пепел ладонью, но на том месте остался черный след.

— Все?

Я кивнул. Не сказал о черной отметине. Повисла какая-то обнаженная, алчущая тишина.

— Мне правда надо идти.

Я хотел сказать: «Почему бы тебе не снять трусы и не побыть еще немного со мной?» Но не сказал. Понимал: в решающие моменты, когда формируется характер, следует принимать правильные решения. Форма высыхает, и все очень быстро застывает.

Мы миновали небольшую поляну. Трава здесь была такой короткой, что казалась зеленым песком. Я привел ее к пещере, вошел внутрь, и она последовала за мной. Было темно и прохладно.

— Что нам здесь надо? — подозрительно спросила она.

— Хочу тебе кое-что показать. Вот это — наскальные рисунки.

— Правда?

— Сущая. Я сам нарисовал их на прошлой неделе.

— Фу!

— Почему ты сказала это с таким разочарованием? Не понимаю, неужели рисовать на стенах пещеры можно лишь в том случае, если тебе не меньше пятидесяти тысяч лет?

Вот тогда она потянулась ко мне и поцеловала меня. Так это и случилось.

Через несколько недель я лежал с ней в постели и чувствовал себя так же надежно, как если бы нас заперли в банковском хранилище. Она повернулась на бок и оперлась на крепенький, как железный кол, локоть. В руках у нее была ручка, которую она уткнула в тетрадку, но ничего не писала.

— О чем ты думаешь? — спросил я.

— Думаю, о чем думаешь ты.

— Это не ответ.

— Хорошо, тогда о чем ты думаешь?

— Думаю, о чем ты думаешь.

Она фыркнула. Я больше не настаивал. Адская Каланча была скрытной, как и я, и не хотела, чтобы о ее мыслях знали и могли их использовать против нее. Наверное, она в свое время, подобно мне, обнаружила, что люди хотят от нас одного: подтверждения, что мы живем по их правилам, согласно тем же законам, которым подчиняются они, и что мы не своевольничаем и не присваиваем себе каких-либо особых привилегий.

— Пытаюсь написать поздравительную открытку, — объяснила она. — У Лолы день рождения. Помнишь Лолу из нашей школы?

— Лолу? Ну конечно, — ответил я, хотя понятия не имел, кто такая эта Лола.

— Хочешь что-нибудь приписать?

— Хочу, — солгал я.

Прежде чем перо коснулось бумаги, Адская Каланча попросила:

— Напиши что-нибудь приятное.

Я кивнул и написал: «Дорогая Лола! Надеюсь, ты будешь жить вечно», — и отдал открытку обратно. Адская Каланча внимательно прочитала мои каракули, но ничего не сказала. Если бы она знала, что мое поздравление проклятие, а не благословение, то никогда бы его не отправила. Она повернулась ко мне: