Не вернувшийся с холода - Михаил Григорьевич Бобров

— Точно! — подтвердила Эсдес. — Меня, как дворянку, обучали стихосложению, и я такие рифмовники видела. Даже с заготовками стихов на поздравление, признание в любви, ответное признание.

— А ту единственную рифму никто за сотню лет не нашел. Вот именно для поэзии в этом ничего необычного нет, — серьезно закончил барон. Енот внезапно засмеялся — тихонько, чтобы не разбудить спящего:

— А ведь Леона Онесту башку оторвала! На нем тоже кровищи море. Это что же у нее выросло? Сиськам некуда!

Смех подхватили даже ветераны, по такому случаю всплывшие из полудремы. Носхорн плеснул всем в кружки на палец вина вместо ужина; отсалютовали павшим поднятыми кружками, молча выпили. Барон закрутил флягу, вернулся к свече и бумаге:

— Надо бы записать и это… “Чудо Енота о Мече”.

В пещере снова воцарился относительный покой. Обессиленный настоятель вскрикивал во сне; мрачно сопели ветераны — они легко находили след врага и рукоять меча, но тяжело слова. Не найденные ими слова подбирал Носхорн, укладывал неутомимо в черные цепочки донесения. Молча таращился на огонь сменившийся с вечерней зари Хорус — пока Енот не заметил, что тот спит сидя, и не оттащил атамана от костра, потому что подошвы сапог будущего вероучителя уже пахли горелым.

Сам Енот отошел чуть подальше от дыма, тоже привалился к стене. Расположил Третий Проклятый Меч — теперь уже нешуточный — удобно под руку. Поглядел направо, налево — встретился глазами с усевшейся рядом Эсдес.

— Когда вы там заговорили по-своему, — тихонько спросила та, — твой земляк же звал тебя?

— Звал.

— А почему ты не согласился с ним пойти?

— А что, — буркнул Енот, — и так можно было?

— Эту отмазку я уже слышала, — прошептала Эсдес. — Второй раз не поверю. Отвечай серьезно.

— Потому, что мое воспитание… Потому, что я привык доверять системе отношений… — Енот замолчал, подыскивая слова, не нашел и сдался:

— Потому, что быть со своими лучше, чем с чужими.

— Но ведь, насколько я поняла, король устроил их мир по образцу твоего?

— Даже близко нет… — Енот поискал слова, и, наконец, сформулировал:

— Мой мир — сытые дети и улыбающиеся взрослые. А носят они туники, либо доспехи, либо фраки, либо кошачьи уши — вторично.

— А хорошо, — задумчиво протянула Эсдес, — что твой земляк не предложил этого мне…

* * *

— Мне кажется, или они отходят?

Вилли стянул трофейный шлем, украшенный синим париком. Сполз с коня. Изображать Эсдес выпало по жребию как раз ему; для утешения уходящий с посольством Хорус передал парню атаманство. “Ничего,” — поддержал и Енот. — “У нас тоже в семнадцать лет полками командовали. А тут хоть бы батальон собрать. Триста засланцев…”

Устало переваливаясь, Вилли подошел к груде камней, изображающих стену полевого форта, потер застывшие ладони, и попытался разглядеть, что происходит в стане врага. Осаждавшие бестолково суетились: задвигались узкие треугольные хоругви тридцаток, закачались нахальные бунчуки сотен; даже широкие квадратные полотнища полутысячных отрядов, кажется, снимались… Пытаясь разобраться в наблюдаемой суматохе, Вилли вспоминал, что было в последние несколько дней. И не мог сообразить, как же это связать с очевидным, но невероятным, отступлением врага.

Оседлав пробитую конвоями дорожку, еще при помощи Эсдес и ее посольства, лесные братья освободили намного более трехсот рабов. Но стоять в поле немой угрозой, греть руки в кишках трофейных лошадей, питаться сырой кониной да растопленным на ладонях снегом соглашался едва каждый пятый. Прочие сбивчиво благодарили за спасение, прятали глаза, лепетали о покинутых семьях — Вилли чувствовал, что многие и не врали при этом — но все равно ведь уходили, положившись на слабый шанс добраться до реки, не провалиться под лед на переправе, и потом нырнуть в чернеющий у самого горизонта Великий Лес.

А кое-кто говорил прямо: “Куда мне пойти? Дом сожгли! Родичи убиты! Мужикам в долговую кабалу, бабам в шлюхи? Освободители, тля! И тут еще стоять за это? Чтоб вы, суки, кровью срали!” Несколько десятков этих отказников побрели к осаждавшим рыцарям: рабство так рабство, но все же не смерть от холода и голода! Высечь огонь в укреплении было чем, да не было чего в тот огонь подкладывать. Сколько-нибудь толстые деревяшки уходили на укрепление стен. Вылазка по руинам за стройматериалом или дровами легко могла закончиться стрелой в горло — западники тоже не миндальничали. Тех же перебежчиков, побив для порядка, погнали расчищать подходы, прокладывать пути конным атакам.

Надо сказать, атака пары сотен всадников имела бы приличные шансы на успех. Форт состоял всего лишь из горелых балок, выбитых дверей, груд печного кирпича, битой черепицы, кусков мебели, поваленных заборов и тому подобных ошметков некогда богато заселенного края. Засевшие в форте бунтовщики вооружились трофеями с разбитых рабских конвоев, на мясо пустили лошадей оттуда же; а вот чем они согревались в ясную морозную полночь зимнего солнцеворота — не видя костров, западные рыцари могли только догадываться. Призрачные стены, полудохлый от мороза и голода гарнизон — насмешка над военным искусством не выдержала бы единственного таранного удара.

Если бы только убрать из укрепления синеволосую всадницу! Но Эсдес была, и рыцари не отваживались даже на пеший приступ. Командирам в Пыльный отписали, что готовят атаку с нескольких направлений; рабов-перебежчиков заставили разгребать руины — а таскать смерзшиеся деревяшки тяжело и без прилетающих из укрепления стрел! Дело двигалось медленно. Понемногу подходили еще бунчук за бунчуком; появились и увесистые прямоугольники знамен полутысяч.

К полудню за солнцеворотом, когда в укреплении набрались те самые триста человек — голодные, нищие, в злобе и ненависти подобные демонам — западники уже обложили форт со всех сторон.

Вот тут-то некий исполнительный поручик все же допросил перебежчиков как полагалось по уставу: сколько у врага человек? Чем вооружены? И — вишенка на торте — кто командир?

Как — Вилли Лесной Брат?

Как — не Эсдес?!!

Это мы тут в поле мерзнем, браконьера с дубьем штурмовать боимся?!

Подскочив повыше холки собственной лошади, поручик с воем понесся к полутысячнику. Полутысячник выругался и оповестил еще двух равных по рангу воевод. Вокруг мятежного клочка земли собралось ровно три больших знамени, полторы тысячи конных — и все это ради впятеро меньшего числа голодранцев с дрекольем?

Позор вырисовывался исполинский. Но самый умный полутысячник предложил выход:

— Господа! А что мы будем гробить сотни в атаках на это дерьмо? Пусть бунтовщики подыхают от голода. Новых рабов и новых коней им взять негде, а жрать на таком холоде хочется втрое против обычного. Выйдут из своих загородок для скота на