Ежевичная водка для разбитого сердца - Рафаэль Жермен

– Ты умнее, Жен, – сказал Максим.

– Нет! Нет, понятно? Я умом не блещу. Не блещу, ясно? Хватит, не пытайся усмотреть что-то большее, это уже достало! Все, чего я в жизни хочу, – чтобы кто-то обо мне заботился и чтобы меня оставили в покое.

– Неправда. Ты не этого хочешь.

– Эй, ты кем себя возомнил?!

– Никем я себя не возомнил, я просто говорю тебе, что знаю, что ты хочешь большего! Вот и все!

Он повысил голос. Я вскочила, вся дрожа от возмущения, и, успев только сказать: «Ты меня даже не знаешь», быстро ушла, стискивая зубы, чтобы не расплакаться. Я выбежала, громко хлопнув дверью, и остановилась только через два квартала, чтобы перевести дыхание и повторить про себя, как мантру, что я правильно сделала. Мне было очень плохо. Этот смутный и безликий дискомфорт объяснялся, конечно, тем фактом, что я, зрелая женщина, повела себя, как невоспитанный подросток. Но я была и возбуждена. Мне казалось, что я наконец взяла себя в руки, от чего-то освободилась, совершила поступок, – неловкий, быть может, но все же поступок. Я посмотрела на часы. 11:30, сегодня суббота. Флориан должен быть дома.

Я пробежала несколько кварталов, отделявших меня от моего бывшего дома, и перешла на шаг только в сотне метров от кондоминиума, чтобы не прийти запыхавшейся и взмокшей. Я не знала, что скажу Флориану, – мне по-прежнему было страшно, но появилось желание двигаться или, вернее, что-то сдвинуть. Черт с ними, с приличиями, говорила я себе, вспоминая откровенно злые шпильки, которые отпускала Максиму. Он сам спровоцировал меня, твердила я про себя, он повел себя по-хамски, надо же, возомнил, что знает меня лучше, чем я сама! Он ошибался. Это Флориан знал меня лучше, чем я сама. Флориан, у двери которого я теперь стояла.

Я позвонила, молясь, чтобы он оказался дома, – если он не откроет, подумалось мне, у меня не хватит духу ждать, да и вернуться еще раз я вряд ли смогу. Я сразу услышала шаги внутри, и дверь распахнулась.

Флориан стоял на пороге, невероятно красивый, в старой белой футболке и джинсах, которым, насколько я помнила, было лет десять. Подняв к нему глаза, я хотела сказать хоть что-нибудь, но слова не шли. Слышал ли Флориан удары моего сердца? Я чувствовала, как они становятся реже, спокойнее, как будто это сердце, терзавшееся столько месяцев, вновь обрело свое место, свою форму и свой объем. Я робко улыбнулась, и Флориан, которому солнце било прямо в лицо, поднял глаза к небу и тоже улыбнулся, как будто только сейчас узнал меня. Он протянул ко мне руку, и я припала к его футболке, потом к его шее и к его губам.

– Я пришла, – только и сказала я.

– Да. Да. Ты пришла.

Все окна обеих квартир были распахнуты настежь, впуская почти теплый ветерок, даже после заката солнца не приносивший свежести. Ной бегал из квартиры Эмилио в свою через коридор, крича: «Мы как будто живем на всем этаже! Можно мы так и останемся? У нас как будто замок!» Никто так и не осмелился сказать ему, что причиной этого праздника был отъезд Эмилио, которому, разумеется, не продлили аренду, и он отбывал завтра, 1 июля. Ной думал, что его кубинский друг просто переезжает, и у нас не хватало духу открыть ему правду.

Жил Эмилио почти до карикатурности скромно, так что собраться ему было легко: всего несколько коробок стояли в комнате, а свою кровать, вернее старый матрас, брошенный прямо на пол, он оставлял, как и кофейный столик, служивший ему, чтобы писать письма и псевдокоммунистические листовки.

– У тебя нет никакой мебели в гостиной? Дивана? Кресла? Хоть чего-нибудь? – спросила я, помогая ему укладывать в коробку внушительное собрание книг, которые он таскал с собой из страны в страну.

– Зачем? – ответил он с печальной улыбкой. – Моя гостиная была у Нико и Катарины.

За эти месяцы он все перепробовал, чтобы остаться. Но его аренда истекла, нависла угроза немедленной депортации, и он решил сам положить этому конец и уехать.

– Начну с Нуэва-Йорка, – сказал он нам. – Это недалеко, приедете ко мне. И аmericanos поспокойнее относятся к иммигрантам без документов.

– На самом деле, – вставил Никола, – они гораздо, гораздо хуже.

И они заспорили в последний раз с явным обоюдным удовольствием. Эмилио знал, что Никола прав, но, понятно, не хотел уезжать без последнего бесплодного и не в меру бурного спора со своим другом. Мы с Катрин смотрели на них, умиляясь и в очередной раз спрашивая себя, как отреагирует Ной на отъезд друга. Эмилио хотел сам сообщить ему печальную новость, но без конца оттягивал момент прощания, и теперь, когда он настал, все еще колебался, пытаясь набраться храбрости при помощи больших порций текилы.

– Не сейчас, – сказал он в пятнадцатый раз за вечер, передавая мне бутылку. – Попозже.

– Твой автобус уходит через три часа, – напомнила я.

Он уезжал на автобусе рано утром, а Никола вызвался доставить ему его коробки, как только у него будет адрес в Нью-Йорке. Эта перспектива прельщала обоих: Никола мечтал набить свой автомобильчик книгами на испанском, а Эмилио обещал сводить его на петушиные бои «с двумя моими кузенами, которые вершат закон в Спэниш-Гарлеме». Мы с Катрин грозили увязаться за ними, чтобы подпортить мальчишник, и они притворно шарахались, хотя Эмилио, мы все это понимали, с удовольствием познакомил бы Катрин с ночной жизнью этого района, который он хорошо знал, пожив там немало в одну из своих многочисленных прошлых жизней.

Он грустно кивнул и посмотрел на Ноя, в очередной раз пробежавшего мимо. Мы сидели на ступеньках, ведущих на верхние этажи, а обе квартиры, ставшие «замком», полнились веселым и все более нестройным гомоном – десятки друзей пришли попрощаться с Эмилио. Публика была самая разношерстная: наши друзья, более или менее близкие знакомые, музыканты-цыгане, с которыми Эмилио познакомился вчера в баре и уговорил зайти, к нашему с Никола неудовольствию, ибо мы терпеть не могли цыганскую музыку, и прежние победы Эмилио (от кинопродюсерши, которую как раз сейчас очаровывала Катрин, до будущей антропологини, пришедшей со своим новым другом, студентом-социологом).

– От всего сердца говорю, Йенебьеба, мне будет вас не хватать.

– Нам тоже будет тебя не хватать, Эмиль.

Он сидел на ступеньке ниже меня, и я обняла его, уткнувшись подбородком в макушку.

– Соблазняешь мою подружку перед отъездом? – спросил Флориан, садясь рядом с нами. Эмилио поспешно убрал руку, обнимавшую мое колено.

– No! No! Флориано, no!

– Он шутит, – сказала я.

– Никто не понимает, когда я шучу, – пожаловался Флориан.

– Это потому, что ты такой импозантный, Флориано. Espantoso.

– Espantoso? – переспросила я.

– Устрашающий, – перевел Флориан, который, худо-бедно, говорил почти на всех европейских языках. – Ты правда думаешь, что я устрашающий?